Китовый ус

Прошлое лето Лена жила в гарнизоне, приезжала на Дальний Восток и на зимние каникулы — ее эти тревоги изводили. Не так уж часто они бывали, но врывались в их жизнь всегда неожиданно, и привыкнуть к ним она не могла. Пьют они чай, или смотрят телевизор, или спят — вдруг стук в дверь и голос одного и того же посыльного, ефрейтора Семанова: «Товарищ капитан, тревога!» Она так никогда и не увидела этого Семанова, но как только наступал вечер, ей казалось, что Семанов стоит за дверью…

Она вскакивала, смотрела оторопело, как Сергей в считанные секунды напяливал летную форму, хватал так называемый тревожный чемоданчик и, поцеловав ее в щеку, выскакивал. Сердце у нее обрывалось, когда она слышала, как гремит лестница под его сапогами… После первой тревоги она проплакала все утро, потом зашла соседка, жена командира вертолетного звена, успокоила ее и даже как бы чуть-чуть посмеялась над ее страхами, так, чтобы не обидеть, чтобы самой Лене стало смешно. И она засмеялась нервно, почти истерично. А потом уже не так столбенела от голоса ефрейтора Семанова, помогала мужу собраться. Когда она первый раз подала ему тревожный чемоданчик, Сергей улыбался радостно и благодарно, поцеловал крепко — наверно, стала понемногу получаться из нее жена пограничника. Лена тоже обрадовалась этому, не плакала, и хорошо, что не разревелась — он вернулся минут через двадцать, потому что на задание улетел другой экипаж. Остаток утра Сергей хохотал, рассказывая и показывая, как она совала ему чемоданчик: он еще без штанов, а она тычет ему чемоданчик, он натягивает сапоги, а она ему чемоданчик…

— Лей всю, — попросил Сергей, и она опрокинула над ним ведро — вода брызнула во все стороны, так он заработал руками, покрякивая, к радости Лены, от удовольствия.

Выпрямился, взял из ее рук полотенце, и Лена по глазам увидела — не такой уж он недоступный, еще немного — с ним и говорить можно.

Ужинать он не стал. Попросил у бабки чаю, чем встревожил ее не на шутку — что еще за выдумки такие: пить молодому мужчине чай, когда он так ухандакался? Может, заболел? Лучше уж молока — сбегала вот к Петру Максимычу, принесла свеженького, парного. Когда она успела сбегать — для Лены осталось загадкой. Бабка поставила перед внуком литровую алюминиевую кружку, налила ее доверху, подвинула к нему тарелку с пирогами и села напротив. Подперев щеку темным, словно повороненным от времени кулачком, смотрела на него жалостливо-заботливо, не шелохнулась, пока Сергей с тяжким вздохом не стукнул пустой кружкой по столешнице.

— Молодец! — подхватилась с места бабка. — А я сижу и думаю: выпьет или не выпьет? В детстве молоко любил. Я его на молоке и вырастила, — это она уже говорила Лене, делясь с нею нехитрыми и дорогими ей подробностями из детства внука. — Отец его, мой сын Федор Тимофеевич, после войны корову мне купил. А когда привез сюда Сережку — я давай Сережку молоком отпаивать, давай отпаивать…

Солнце опустилось за лес, за крутой желтый берег Донца, и Ясный охватила тишина. Днем она была не такой заметной — солнце производило движение воздуха, он, должно быть, не бесшумно тек по оврагу, заросшему кустами боярышника, под его лучами двигалось все живое, и куры бабки Марии, наверно, громко греблись. Доносились также голоса от телятника, стоявшего на бугре неподалеку от хутора. Там еще время от времени начинал стучать движок, закачивая воду в железную темно-коричневую башню, а потом из нее начинала литься прозрачная струя, которую на полпути к земле размочаливал, разрывал в брызги верховой ветер. И шумела еще жизнь в другом конце хутора — на подворьях Петра Максимыча и Ивана Трифоновича, оставшихся и не переехавших в Потаповку, как и бабка Мария.

Между хатой бабки и их дворами стояли пустые, заброшенные усадьбы. Сергей и Лена шли по густой, сочной траве-мураве, смотрели на обшарпанные стены, оголенные, похожие на ребра, стропила, в пустые глазницы окон выглядывающие из густых вишенников, на одичавшие, ставшие самосевками цветы, и она стала понимать, почему он весь день был не в себе. Он ведь отсюда таскал столбы для забора и теперь решил все это показать ей.

Прошли мимо большого высокого фундамента, вокруг которого валялись груды белого битого кирпича. «Школа», — догадалась Лена и подумала, что ее, наверно, не так давно построили — за фундаментом ровными рядами росли молодые яблони:

— Это Иван Трифонович, — с теплотой в голосе сказал Сергей и кивнул в сторону школьного сада. Лена вначале подумала, что Иван Трифонович посадил яблони, а присмотрелась и увидела: каждое деревце окопано и побелено внизу — стоят они, как школьницы, в белых чулочках.