Китовый ус

Иван Трифонович и Петро Максимович дружили с детства, в один день ушли на войну, вместе воевали. Потеряв ногу в Белоруссии, Иван Трифонович раньше друга вернулся домой, стал бригадиром. После войны его сменил Петро Максимович, но вскоре в свою очередь уступил должность Ивану Трифоновичу. Так они и меняли друг друга на посту, когда то одного, то другого снимали за всякие упущения, пока в хуторе была бригада. Теперь они вместе работали на телятнике, который все же остался здесь.

На кладбище, ничем не огороженном, стараясь не ступать на еле заметные холмики, почти сравнявшиеся с землей и давным-давно всеми забытые, они подошли к братской могиле. Вокруг нее были посажены липы, к бетонному надгробью вела дорожка, посыпанная совсем свежим белым песком. На надгробье на одном, колене стоял каменный солдат.

— Здравствуйте, друзья-товарищи, — сказал тихо Иван Трифонович и стянул с головы кепку. И, помолчав, обратился к огненно-красному обелиску, стоявшему немного в стороне от каменного солдата: — А к тебе, Федор Тихонович, мамаша пришла, сын с женой приехал… Радуйся!

Иван Трифонович закрыл рукой лицо, всхлипнул. Сергей медленно поднял руку к козырьку фуражки и замер. Петро Максимович тоже стал смирно, поднес корявые, негнущиеся пальцы к бесформенным полям капроновой шляпы. Потом Сергей подошел к обелиску, постоял, сняв фуражку, перед ним…

Бабка Мария тут же, рядом с могилами, под кустом, густо обсыпанным маленькими желтыми цветами, разостлала с Леной клеенку, и они стали выкладывать содержимое корзинки. Петро Максимович поставил перед ними свои узелки и закурил «Памир».

— Молодец, что их и батьку по уставу приветствовал, — сказал он, прокашливаясь. — По-солдатски, по-мужски — это хорошо… Федору Тихоновичу, должно быть, легко сейчас на душе… Был бы жив — в больших чинах ходил бы… Лет пять болел, а сколько же было годов, когда он подполковником стал? Двадцать семь, а, Вань, выходит?

— Выходит так… Нет, что это я: сюда он вернулся в пятидесятом полковником. А в сорок шестом, после Японии, приезжал подполковником. Он с двадцатого года… Слышь, бабка Мария, сколько Федору было… — Иван Трифонович вовремя осекся, не произнес ненужных слов.

— Федору? Тридцать четыре года, десять месяцев и шесть дней, — ответила бабка и вздохнула.

Петра Максимовича заинтересовала форма Сергея, разглядывал он погоны и фуражку с удивлением и, не удержавшись, все-таки спросил:

— Послушай, Сергей, не пойму, что это у тебя за форма такая. По всему видно, что ты авиация, а фуражка зеленая, вроде бы пограничная…

— Сено-солома, не докумекал, что это пограничная авиация? — рассердился на его непонятливость Иван Трифонович.

Когда стали усаживаться, он отрезал краюху хлеба, крупно посыпал ее солью, налил полный стакан водки и, накрыв его краюхой, на одном костыле доковылял к надгробью, поставил стакан подальше — поближе к каменному солдату.

— Может, как говорится, чья-то душа пригубит и обрадуется, — сказал он, усаживаясь со всеми.

Бабка Мария подняла в сухонькой ручке рюмку наливки:

— Пусть им вечно земля будет пухом, слава и память во веки веков!

Она отламывала маленькие кусочки от пирога, подолгу жевала, заставляла закусывать Ивана Трифоновича и Петра Максимовича, которые сразу же задымили.

Лена сидела, рядом с Сергеем, прислонясь к нему плечом. Длинные волосы то и дело наползали ей на лицо, она отводила их назад, каждый раз при этом заглядывала ему в глаза. Он молчал.

— Я хочу помянуть и отца Лены. Он воевал. Умер в прошлом году, — сказал вдруг тихо Сергей и протянул рюмку к Ивану Трифоновичу, который взял на себя обязанность наливать.

— Спасибо, Сережа, — сказала Лена.

Иван Трифонович и Петро Максимович быстро опьянели. Петро Максимович задышал совсем тяжко.

— А… хде ты… служишь… Серхей? — спросил он.

— На Дальнем Востоке.

— Перед Китаем, перед ним стоит, — пояснила бабка Мария.

— А-а-а-а, — с уважением протянул Петро Максимович и понимающе закивал.

— Господи, — вздохнула бабка Мария. — Поднялся бы Федор… Ведь Федора в Китае́ сбили. Перед смертью мне открылся, да и чтоб дети знали… Когда падал, головой обо что-то сильно ударился — косточка сзади и отломилась… И гнить почало. В госпиталях, в санаториях был, где его только не лечили — не помогало. Доктора так ему и сказали: больше полгода не проживешь. Приехал сюда, наглядеться и надышаться родиной, а чтоб прожить дольше, стал бегать, кровь разгонять. И выходила же из него хворь… Я-то ничего не знала, а он каждый день, в любую стужу, в непогоду любую — бегом да бегом. Иной раз до Николаевки добегал, туда только в один конец восемь верст. Через год поехал к своим докторам, ахнули те: жив! Вернулся назад, тут и жена его из Хабаровска приехала. Сережку у нас оставила, а с девочкой потом уехала к своей матери в Ростов… А Федор еще три года жил. Кабы в гололедицу на косогоре не сломал ногу — жил бы да жил. Отвезла я его в больницу, а у него заражение крови признали…

— Да, Федор Тихонович жил бы, — твердо сказал Иван Трифонович. — Он был человек железный…