Эта глава началась с замечания, что экономические доводы в пользу классического либерализма почерпнуты из принципов робастной политической экономии и анализа на основе идеальных типов. Эти принципы требуют проверки того, как и почему те или иные институты справляются с возникающими в «реальном мире» обстоятельствами, отклоняющимися от теоретических идеалов, таких как модель равновесия в условиях совершенной конкуренции. Аргументы, выдвинутые против «старого» и «нового» вариантов теории провалов рынка, подразумевают эволюционную картину рыночного процесса. С позиций классического либерализма рыночные институты заключают в себе ценные механизмы отбора, которые позволяют людям справляться с проблемой знания и с возможностью поведения, мотивированного эгоистическими интересами. Тем не менее, завершая этот рассказ, важно представить в более явном виде основания для таких заявлений, поскольку применение эволюционных критериев в политической экономии не всегда является безоговорочно общепринятым.
Классический либерализм против ошибки Панглосса
Безусловно, самым важным обвинением, выдвигаемым против эволюционных аргументов, и в частности против аргументов в защиту рынков, является то, что они тяготеют к ошибке Пан-глосса. Последняя состоит в утверждении, что все, что есть, получилось в результате эволюции, а все, что получилось в результате эволюции, с необходимостью представляет собой наиболее желательное или наиболее эффективное положение дел.
Критики утверждают, что эволюционные аргументы сжимаются до чисто дескриптивного описания, которое низводит анализ политики к пассивному наблюдению. Согласно этому представлению, если силы эволюции гарантируют наиболее желательные и эффективные результаты, то на долю тех, кто бросает вызов сложившемуся положению дел, не остается никакой или почти никакой роли. Но затем критики отмечают, что процессы, основанные на конкурентном отборе, не обязательно приводят к оптимальным или эффективным результатам. Наоборот, эволюционные процессы подвержены действию случайных факторов и из-за эффекта зависимости от прошлой траектории могут оказаться «захваченными» неоптимальной траекторией. Кроме того, считать ли, что эволюция приводит к желательным результатам, или не считать, зависит от рассматриваемого критерия отбора. Выражения вроде «выживание наиболее приспособленных» тут мало чем могут помочь, если отсутствуют нормативные основания для предпочтения конкретного критерия, определяющего значение слов «наиболее приспособленный». Например, институты, в рамках которых «наиболее приспособленными» являются те, кто имеет относительные преимущества в применении насилия, могут и не считаться предпочтительными. Другой, но связанный с этим аргумент утверждает, что те, кто, подобно Хайеку, интерпретирует социальные и экономические институты в терминах эволюции, впадают в «натуралистическую ошибку», которая состоит в утверждении, что процессы, имитирующие естественную эволюцию в природе, являются «благом» именно потому, что они «естественны».
Аргументы такого рода часто выдвигаются против применения понятия эволюции в социальной теории. В частном случае экономического анализа Стиглиц осведомлен о том, что эволюционные аргументы в защиту нерегулируемых рынков представляют собой подход, альтернативный неоклассическому мейнстриму, однако он утверждает, что такие построения претендуют слишком на многое: «Как бы ни были важны эти аргументы, они не основываются на ясно сформулированной динамической теории, и нет никакого четко артикулированного нормативного базиса для широко распространенной убежденности в желательности сил эволюции – как и для часто делаемого политического вывода, что государственное вмешательство в эволюционный процесс будет бесплодным или, что еще хуже, будет представлять собой шаг назад. Что означает слово «естественный»? Откуда мы можем знать, является или не является тот или иной возмущающий фактор, который мы могли бы предложить – такой как увеличение или уменьшение роли государства, – частью «естественного» процесса эволюции?» (Stiglitz, 1994:275).