Клаудиа, или Дети Испании

В результате тщательного расследования, опроса лечащего врача герцогини, всех последних ее гостей, а также слуг, было выяснено, что герцогиня скончалась от лихорадки. Завещание ее, как составленное в невменяемом состоянии, Годой аннулировал и все имущество герцогини изъял в государственную казну: ему вновь пришлось выполнить волю королевы, и слышать ничего не хотевшей о том, чтобы потакать якобинским замашкам покойной. И вновь это не добавило ему ни народной любви, ни уважения в дворцовых кругах. Тем более, что перстни покойной Марии Терезы скоро откровеннол засверкали на руках жадной до всяческих украшений Марии Луизы. А недостроенный дворец Буэнависта выкупил у казны сам премьер-министр.

Похороны герцогини вылились в целую народную процессию. Все думали и говорили разное. И только два человека во всем королевстве в эти дни с мистическим ужасом вспоминали слова, прозвучавшие из пркрасных улыбающихся уст огнеглазой загадочной девочки: «Я предлагаю вам, Ваше Сиятельство, выпить со мной за любовь. Отныне пусть Бог рассудит — кому из нас двоих уйти, а кому остаться».

Фердинанд при этом неизменно приходил к мысли, что француженка либо действительно святая, либо ведьма, ибо, как принц ни следил за ее движениями, он не заметил, чтобы девушка подсыпала что-нибудь в бокал герцогини. «Возможно, — думал принц, — Годой знает несколько больше, иначе он непременно вызвал бы из Сан Ильдефонсо Пераля[104] и попросил произвести вскрытие».

Сам же Мануэль и в мыслях не держал, что его Женевьева, его Жанлис, могла отравить кого-нибудь. К тому же, расследование вполне убедило его в совершенной естественности смерти герцогини. Его смущало только одно: он отлично помнил, что той сладостной последней ночью Альба была совершенно здорова. Сам он действительно дрожал от сырости и еще какого-то непонятного чувства, но Каэтана спокойно сидела на постели совершенно обнаженная, не выказывая ни малейших признаков недомогания… Впрочем Мануэль, будучи человеком здравым, все же в глубине души верил, что сильным чувством можно добиться очень многого, и пожелай тогда малышка — а уж как этого было не пожелать ей, когда Каэтана так разошлась, что он и сам был готов пожелать именно того же! — ее смерти, это могло запросто и случиться. В глубине души он порадовался этому открытию как свидетельству любви Жанлис к себе, но все-таки стал поглядывать на свою девочку с некоторым внутренним трепетом, инстинктивно опасаясь причинять ей какие-либо неприятности и едва ли не клянясь самому себе не оставлять малышку до конца своих дней. «Неужели в тот странный вечер у Каэтаны свершилось не одно, а сразу два пророчества, — думал он, — и я и в самом деле, наконец-то, нашел подлинное сокровище? Но Пепа, Пепа…»

Глава шестая. Месть графини Кастильофель

Пепа вернулась домой, уже окончательно взяв себя в руки. Несмотря на неожиданно выпавший ей высокий дворянский титул, она сохранила и здравый крестьянский смысл, и пренебрежение ко многим условностям. В этом она почти сравнялась с герцогиней Осуна, но, если так можно выразиться, подошла к подобному взгляду на жизнь не сверху, а снизу. Вот и сейчас она не стала ни метаться по комнатам, ни рвать кружева, ни хлестать по щекам горничных — Пепа просто легла, приказала подать себе кальян, к которому пристрастилась еще в юности, в пору первых ее утех с Мануэлем, и принялась бурно вдыхать его чарующий аромат. Надышавшись вдоволь и пропитав благовонным дымом весь будуар, она, наконец, прилегла на кушетку и спокойно задумалась о том, как жить дальше.

Первым делом нужно было узнать, кто именно сообщил девчонке тайну, которую знали только четыре человека во всем мире, один из которых уже мертв. Сама она, разумеется, не в счет — значит, из четверых остаются лишь двое. Из этих же двоих, пожалуй, самой правдоподобной выглядела версия насчет Браулио, ибо француженка, — впрочем, к чертям, какая она француженка, она самая настоящая испанка! — неизбежно однажды должна была столкнуться с ним в каком-либо из дворцов Мануэля. И все же эта версия, несмотря на ее кажущуюся логичность, почему-то не казалась Пепе убедительной. Сама будучи плоть от плоти истинной представительницей этой страны и ее народа, Пепа своим острым звериным чутьем чувствовала, что разгадка кроется где-то гораздо глубже, а вовсе не на обманчивой поверхности. Об этом твердило Пепе то же чутье, благодаря которому она отчетливо знала, что Женевьева отнюдь никакая не француженка, ибо только у испанки могут быть такие неповторимые движения запястьями, дающиеся долгими занятиями фламенко или любым другим народным танцем. Только испанка может быть столь бесстрастной и бешеной в один и тот же момент. А прячущегося под ангельской маской дьявола неистовства Пепа рассмотрела в девчонке сразу же. Разве все эти Осуны и Альбы, да и она сама, не были такими?!