Клаудиа, или Дети Испании

— Мартин? Да, но ведь он — лицо официальное, и многих дел с ним не провернешь. Ну вот, мне уже опять пора, — вздохнул герцог Алькудиа. — Так что если ты, милая Пепа, более не имеешь желания меня удерживать, вынужден откланяться и проститься с тобой до завтра. — И, галантно поцеловав кончики пальцев особенно соблазнительной сегодня Пепы, грустно добавил: — Дела, дела… Теперь у нас обоих с тобой только… дела.

* * *

После его ухода Пепа всерьез задумалась о вскользь брошенной характеристике нового валета принца Астурийского. Мануэлито просто так хвалить никого не станет, это она знала точно. Но для начала надо было разобраться с Браулио.

Однако Браулио графиня Кастильофель смогла увидеть лишь месяц спустя, поскольку в те дни его вообще не оказалось в столице. Как сообщил ей Мануэль на следующий день, у пройдохи имелись какие-то родственники под Ируном, и он ездил туда не реже пары раз в год.

— Ты совсем распустил прислугу! — в сердцах попеняла Пепа, поскольку слова Женевьевы так и стояли у нее в ушах денно и нощно. Кто знает, когда наглой девчонке взбредет в голову осуществить свою угрозу на деле? Правда, Пепа пока не давала для этого никаких поводов, но всем известна неожиданная откровенность, обуревающая людей, когда они отдыхают от бурных ласк…

Но вот Браулио все-таки появился, и Годой немедленно отправил его прямо во дворец графини Кастильофель. Пепа встретила годоевского валета гневная, как фурия, и заставила его на протяжение всего разговора простоять на пороге.

— Какого черта ты шляешься неделями неизвестно где! — кричала она.

Браулио насторожился. Его путешествия в Ирун к мифическим родственникам прикрывали совершенно иные дела, о которых во всей Испании знала еще, может быть, лишь пара человек, не более. Впрочем, он вовсе не собирался пасовать перед этой бывшей махой.

— Во-первых, я, кажется, служу его сиятельству, а не вам, а, во-вторых, его сиятельству отлично известно, что у меня под Ируном слепая тетка, у которой я единственный кормилец! Так что нечего тут кричать… графиня, — ухмыльнулся он и тут же, чтобы поубавить ее спеси, сахарным голосом добавил. — Ну, а как здоровье вашего драгоценного отпрыска?

Пепа тут же прикусила губу.

— Именно по этому поводу ты мне и нужен. Кто проболтался о нем новой девчонке герцога? Ты?!

— Зачем?! — вполне искренне удивился Браулио.

— Кто знает — может быть, она посулила тебе несметные деньги, чтобы убрать меня с дороги?

— Какие деньги, графиня? — рассмеялся валет. — Она нища, как церковная крыса, и живет только благодеяниями его сиятельства. Кстати, раз вы уж вспомнили о деньгах, то действительно было бы неплохо получить сколько-нибудь…

— Не надо меня шантажировать, Браулио. Я дам тебе денег — и много, но лишь в том случае, если ты, во-первых, узнаешь, откуда все это дошло до ее ушей, а, во-вторых… если…если ты сумеешь докопаться, кто она на самом деле и откуда свалилась на нашу голову.

— Хм… А вы не обращались с таким вопросом к нашей даме из Сарагосы?

— А ты найди ее — тогда мы и поговорим втроем. И пока не найдешь ее и не выяснишь того, что мне нужно, не смей даже появляться здесь, мошенник!

Браулио криво усмехнулся, но, спускаясь по лестнице, улыбался уже едва не во весь рот: мало того, что дело сулило верные деньги, оно еще надежно прикрывало в глазах графини ту темную деятельность, которая приносила ему основной доход, уже не говоря о полностью удовлетворенном честолюбии.

* * *

Как ни странно, на этот раз исполнить поручения графини Кастильофель оказалось не так-то просто. Ведьма словно сквозь землю провалилась. Да и годоевская малышка, которую довольно-таки проницательный Браулио давно уже, в общем-то, раскусил, поняв, что она вовсе никакая не француженка, а испанка чистой воды, оказалась отнюдь не легким орешком. Дело в том, что валет решил прежде всего окончательно убедиться в этом своем открытии, поймав малышку на лжи, и ему казалось, что он, как истинный француз, в два счета расколет эту девчонку, но Браулио просчитался. Хотя поначалу все, вроде бы, пошло вполне успешно.

Каждое утро, чистя первую перемену платья герцога, Браулио устраивался буквально на пороге гардеробной, находившейся не так далеко от спальни, и начинал тихонько мурлыкать на прекрасном французском старую трубадурскую песенку:

Роща вздыхает, шумя листвой,
Песню поет ручеек лесной,
Смотрит поляна, полна мольбой,
Льет слезу небосклон —
Все о моей Марион,
Кем я навеки пленен…[105]

Разумеется, Женевьева, если она была действительно француженкой, не могла не обратить на это внимания. Так и вышло — девушка подошла к Браулио и спросила:

— Но откуда вы знаете эту песню, ведь ее поют только у меня родине?

— Да ведь вы, сеньора, как я слышал, из Монпелье?

— О, да! — и Женевьева живо изобразила тоску по незабываемым местам детства.