Клаудиа, или Дети Испании

Педро даже радовался, что не видит Клаудиу, а с Хуаном встречается лишь изредка. Они порой позволяли себе сойтись в каком-нибудь грязном кабачке Барахаса или Лос Оливос[107], оба приходя туда из разных мест и не одновременно; Хуан — в солдатском обличье, Педро, сменив свой весьма роскошный и своеобразный бархатный костюм на простую капу и чамберго[108]. Друзья чаще всего долго сидели молча, пили агуардьенте и смотрели на женщин, сидящих здесь с открытыми лицами, ибо женщин под вуалью, атапад, в народе не любили. Кабачки всегда были полны народа, и говорили там все обычно мало, блюдя кастильскую важность. К потолку уходили крутые кольца сигарного дыма, по углам бренчала неизменная гитара или мандолина. Иногда они брали женщин на несколько часов, но никогда на ночь, никогда не встречались в одном и том же месте дважды подряд, а бывало и так, что один напрасно дожидался другого. В таких случаях недождавшийся просто оставлял в условленном месте записку о месте новой встречи, и все шло своим чередом.

Педро не спрашивал про Клаудиу, ибо понимал, что, если будут какие-нибудь изменения в ее положении, Хуан сам скажет об этом. Порой, когда родное лицо вдруг начинало забываться наяву и появляться только во снах, Педро позволял себе роскошь отправиться ко дворцу печальной памяти герцогини Альба, который вскоре по ее смерти занял Годой и, достроив его, поселил там свою юную фаворитку. Смешавшись с беспрерывно сновавшими у дворца Буэнависта и по примыкавшему к нему парку людьми, он входил во внутренний двор и останавливался за колонной, за которой в ту памятную всем ночь, они с Хуаном наблюдали за разъездом гостей. И порой, очень редко, ему удавалось увидеть ее в окне. Тогда он украдкой целовал кусок потерявшей цвет ткани, лежащий теперь в серебряной коробочке, горячо молился пресвятой деве дель Пилар и, не оборачиваясь, уходил.

А с Хуаном, если они и говорили о чем-то, то, в основном о грядущей войне, которая им обоим, хотя и по весьма разным признакам, представлялась уже неизбежной.

— Наполеон захватил Италию, в конце прошлого года вошел в Берлин, а сейчас уже в Варшаве. В конце концов не оставит он в покое и нас, — угрюмо твердил Педро.

— Да уж, Перикито, в казармах лишь об этом и говорят, — зло соглашался Хуан. — А самое ужасное, гвардия ждет приказа сложить оружие, а не…

— Мир, мир, и ничего кроме мира, мир любой ценой. Этот Князь мира давно уже превратился в настоящую французскую подстилку, — сжимая кулаки, отводил глаза в темный угол кабачка Педро.

— Что, надоела мирная жизнь? — усмехался Хуан.

— Мирная жизнь бывает разной, дружище. Мы живем, как собаки, питаясь отходами с французского стола.

— А кто задает сегодня тон в Испании? Ты думаешь — этот кердо?

— Твой кердо давно уже не задает никакого тона. Беда как раз в том и есть, что французы сейчас являются большими хозяевами в нашей стране, чем даже король с королевой.

— Правильно. Королева — итальянка, королю не надо в этой жизни ничего, кроме охоты, генералиссимус — лакей и подстилка… Эх, видел бы ты, с какой помпой готовится он отметить свое сорокалетие!

— А что скажешь насчет моего господина?

— В народе говорят, что теперь вся надежда лишь на него, Перикито. Он молод, он испанец…

— Он идиот, который не любит никого на всем белом свете. Но надо признать, что в своем роде он, дружище, редчайший тип, поскольку не любит даже самого себя. Меньше всего на свете желал бы я нашей стране такого правителя.

— Ах, Педро, это ужасно. Но что же тогда остается нам делать?

— Служить своему господину, Хуанито.

— Да, тут ты абсолютно прав. Выпьем, старина, за единственного достойного человека во всей Испании…

* * *

В этот день Педро предвкушал свободный вечер и встречу с другом в маленьком винном погребке Карабанчеля[109]. С утра день выдался ясным и легким, как перистые облака над соборами; у Фердинанда болел желудок, и потому все дела оказались отложены. Однако ближе к вечеру город обложили свинцовые облака, предвещавшие самую страшную грозу — без дождя. На сердце у Педро было неспокойно. Он несколько раз опускался на колени перед маленькой копией Сарагосской девы, но слова молитв не шли у него с языка. Тогда он решил выйти пораньше и, напевая, как всегда, когда какая-то тяжесть лежала у него на сердце, романс о Фатьме и Редуане, стал одеваться.

Так смени же гнев на милость!
все уладится легко —
От проклятий до объятий,
Видит Бог, недалеко![110]

Он надел порядком истрепанный костюм, состоящий из ярко-зеленого жилета и короткой красной куртки, которая с трудом влезла на его еще более раздавшиеся за последние годы плечи, и опоясался широким шарфом. Но не успел он заткнуть за пояс старую наваху, как раздалось три сухих четких удара в дверь. Педро уже хотел было крикнуть «Войдите!», но за дверями послышался какой-то шум, смех, шорох женского платья, и стук повторился вновь; но на этот раз он явно принадлежал капризной женской ручке.