Клаудиа, или Дети Испании

Став королем Карлосом Четвертым, бывший принц долго никак не мог определиться в своих отношениях с министрами, сначала с Флоридабланкой, затем с Арандой, пока, наконец, не успокоился, доверив все государственные дела молодому и энергичному любовнику королевы Годою. Этот гвардеец больше всех устраивал нового монарха, ибо никоим образом не докучал ему делами, тем самым полностью предоставив королю возможность жить, как ему заблагорассудится. О большем Карлос и не мечтал; до сорока лет не занимаясь никакими государственными делами, он не имел никакого желания заниматься ими и после, вполне справедливо полагая, что подобного рода вещами должны заниматься те, кому это нравится и кто это умеет делать. Например, его энергичная жена-итальянка. Впрочем, та тоже предпочитала тратить большую часть своей энергии на любовные игры, чем изрядно и скоро утомила своего супруга, любителя весьма простой и размеренной жизни. И он был несказанно признателен молодому неутомимому гвардейцу еще и за то, что тот избавил его от навязчивых желаний супруги.

В конце концов, у Карлоса был свой богатый и насыщенный мир — длинноствольные ружья, прекрасные борзые и быстрые скакуны. В этом он действительно знал толк, и умел обращаться получше многих. Впрочем, были у него еще и другие увлечения, например, часы и живопись. Причем, благодаря последнему увлечению все резиденция короля украсилась множеством прекраснейших полотен, что впоследствии даже позволило сделать Прадо национальным музеем. Однако лошади и собаки занимали его воображение все-таки гораздо сильнее.

Этому способствовал и вполне здоровый образ жизни. Спал король всегда один, вставал каждый день в пять часов утра и, прежде всего, отправлялся в церковь, где выстаивал две службы, а после легко завтракал. Карлос никогда не курил, не пил вина и не употреблял даже кофе. После завтрака он спускался в мастерские, где, сняв камзол и оставшись в одной рубашке, работал за кузнеца, за часовщика, за плотника, за слесаря и за кожевенника. Причем, был во всех этих ремеслах весьма искусен. Как-то раз он даже поднес в подарок одному из послов прекрасные сверкающие сапоги собственного изготовления. Посол был в восторге, ибо вторых таких сапог не нашлось бы во всей Европе.

После мастерских король обычно отправлялся на конюшню, где состязался с конюхами, играя в барру. В этом занятии он обычно всегда выходил победителем, ибо был крепок телом и по-богатырски силен. Еще в юности его сравнивали с резвым бычком, а уж теперь, в зрелые годы, он и вовсе стал походить на хорошо содержащегося буйвола.

В одиннадцать Карлос обычно устраивал непродолжительный пятнадцатиминутный прием, на котором встречался с другими членами королевской семьи и министрами. Затем завтракал второй раз, уже более обильно. Впрочем, обильность эта тоже была относительной, поскольку на десерт себе Карлос всегда требовал стакан очень холодной воды и кусочек черного хлеба. Он с наслаждением макал хлеб в воду, посасывал его и, жмурясь от удовольствия, уверял, что лучшего лакомства в мире и не бывает. Завтракал он тоже всегда один.

После второго завтрака, если в этот день не было никакой дневной церковной службы, король, наконец, отправлялся на охоту. Его сопровождала многочисленная свита, возглавляли которую главный конюший, первый конюший и капитан королевской гвардии. Далее следовали загонщики, оружейники, врачи.

Перед обедом король вновь устраивал получасовой прием, а по вечерам давал концерт для близких друзей, где сам играл на скрипке. Знатоки тайком уверяли, что играл Карлос отвратительно, однако сам себя он считал подлинным виртуозом.

После концерта Карлос обычно дремал за карточным столом до ужина. Ужинал в девять вместе с королевой, а ровно в одиннадцать ложился в постель в своей одинокой спальне. Он был тих и благообразен, если этот раз и навсегда установленный обиход ничем не нарушался — и приходил в истинную ярость, крича и ругаясь, как сапожник, если что либо выбивало его из привычной колеи. Все непредвиденные события и срочные неотложные дела он считал лишь капризами избалованных лентяев и эгоистов, а потому полагал, что им нет прощения. Умел же Годой за много лет ни разу ничем не нарушить спокойного обихода жизни его величества, а дела, между тем, делались, и королевство стояло! И это, по мнению короля, являлось наивысшей положительной оценкой деятельности министра.

Какова же была досада короля, когда однажды, собираясь преклонить голову ровно с одиннадцатым ударом его наиболее любимых и потому помещенных в спальне часов, он вдруг обнаружил на подушке какую-то бумагу. Карлос знаком велел камердинеру поднести канделябр, в котором ради экономии горело не пять, а всего две свечи, поближе, и, едва не чертыхаясь от злости, прочел на злосчастном листке истыканные восклицательными знаками во всех направлениях[123] три одинаковых слова: «Срочно! Срочно! Срочно!»

— Кто здесь был?! — гневно потребовал он у камердинера.