Клаудиа, или Дети Испании

Охота в тот день удалась на славу, и удовлетворенный, размякший Карлос решил заехать отблагодарить за такое счастье святого Антония Падуанского. Часовня, посвященная ему, стояла как раз на обратном пути королевской охоты и не так давно была расписана первым придворным живописцем Гойей: на куполе художник изобразил сотворенное святым чудо, а на сводах притвора, боковых приделах и оконных амбразурах — херувимов и прочие ангельские чины. С тех пор Карлос полюбил церковку еще больше, ибо ангелы получились необыкновенно красивыми, плотскими и аппетитно-здоровыми.

Вот и теперь он стоял посреди церкви, тускло освещенной, но все равно радостной, и горячо молился. За стенами ржали кони, и слышался усталый счастливый гул остальной охоты. Неожиданно шум смолк, и заинтригованный король поспешил к выходу узнать в чем дело, но еще в притворе столкнулся с дворцовым скороходом.

— Ваше величество! — хрипя и снимая шапку, рухнул он на колени.

— Что случилось?

— Принц Астурийский…

— Что?!

— Принц Астурийский, Фердинанд заговорил!

И Карлос, осенив себя широким крестом, грузно упал перед аналоем на колени.

* * *

Через два дня весь Мадрид высыпал на улицы. Люди собирались кучками, возбужденно переговаривались и совали друг другу свежую «Мадридскую газету».

— Все это враки! — безапелляционно заявлял кто-то. — С чего бы это принц вдруг стал пороть такой вздор?

— А вот к тебе пришли бы ночью да сунули к горлу наваху — ты бы и не то написал! — возмущался другой.

— Послушайте, все это снова лишь происки проклятого кердо!

Граф Аланхэ, еще с самого раннего утра видевший эти людские толпы с балкона своей служебной квартиры, немедленно отправил ординарца купить газету. Испытывая к подобного рода изданиям какую-то необъяснимую брезгливость, дон Гарсия, все же изрядно заинтригованный происходящим, взял листок, не снимая перчаток, и пробежал глазами первую страницу.

— Ничего иного не стоило и ожидать, — процедил он сквозь зубы. — О, проклятая гнилая кровь!

Манифест, оповещавший испанский народ о раскаянии принца-заговорщика, начинался напыщенными словами: «Голос природы удерживает мстящую руку, и если легкомысленный сын умоляет о милосердии, любящий отец не может не внять мольбе…» Далее шла еще большая низость — два письма Фердинанда, одно — отцу, другое — матери. На секунду дон Гарсия увидел перед собой лошадиное сизое лицо с обвисшим бурбонским носом и поймал себя на желании пойти и немедленно влепить инфанту пощечину. «Впрочем, он не стоит даже этого», — оборвал он себя, но отвратительные письма накрепко засели у него в памяти.

Королю Фердинанд писал, словно десятилетний мальчишка:

«Папочка, я совершил преступление. Я подвел Ваше Величество и как короля и как отца, но я глубоко раскаиваюсь и впредь обещаю нижайше вам повиноваться. Без ведома Вашего Величества я не должен был делать ничего, и сам не понимаю, как такое случилось. Теперь же я выдал всех виновных и молю Ваше Величество простить меня за то, что сотворил такую ложь, и позволить признательному сыну припасть к Вашим августейшим стопам».

Письмо Марии Луизе было не лучше:

«Мамочка, я раскаиваюсь в ужасном преступлении, совершенном мною против родителей и государей, и покорнейше прошу Ваше Величество замолвить за меня слово перед Его Величеством. Надеюсь, он разрешит, чтобы благодарный сын припал к его ногам».

От чтения газеты у Аланхэ чудовищно разболелась голова. Он лег и потребовал льда на голову и бутылку шампанского.

«Пора покинуть эту страну, пора! Это не народ, это слепые котята, которые только и ждут Наполеона, чтобы тот посадил на престол эту мразь… Но, Боже мой, я не задумываясь, уехал бы куда угодно — а Англию, в Персию, в Поднебесную, наконец, если бы верил в добрые намерения Бонапарта, как они! — На плацу отбивали шаг его гвардейцы, и стук сапог по каменным плитам отдавался в висках адским грохотом. — Но ведь этот капрал, шутя завоевавший Европу, никогда не откажется наложить лапу и на мою несчастную родину. У него здесь и так больше двадцати тысяч, а на самом деле будет достаточно и трех полков. Все-таки хорошо, что девочка — француженка, — вдруг совершенно неожиданно подумал он. — Ее не тронут… И, может быть, тогда, когда здесь начнутся большие дела, кончится вся тайна, все то, что так мучает меня со времени игры в жмурки в долине Сан-Исидро, все эти восемь лет…»

* * *