Клаудиа, или Дети Испании

Проснулся он от криков на улице. За окнами стояла ночь. Аланхэ осторожно выглянул в окно и увидел, как французский патруль толкает прикладами в спину трех мужчин в обгоревшей от пороха одежде. За ними бежали женщины, пытавшиеся объяснить, что их мужья просто работают на пороховой фабрике и весь день их даже не было в городе. Но солдаты с остервенелыми лицами только толкали пленных все сильнее.

За следующие полчаса, проведенные у окна, Аланхэ увидел сцены и похуже: вели стариков, тащили за косы женщин, волокли связанных мачо из Лавапьес. Неужели девушка, которую он не сумел спасти, спасла его самого, подсознательной мыслью о себе приведя в эту нищую комнату, в тишину, в пустоту, в безопасность? Жгучий стыд охватил его душу, бессильная злоба закипела в сердце, и он понял, что если сейчас же не предпримет хотя бы что-нибудь, то никогда уже больше не сможет считать себя ни испанским грандом, ни полковником королевской гвардии.

Сначала он решил уже знакомым путем выбраться на другую улицу, но потом подумал, что теперь в этом нет никакого смысла и, выждав момент, когда вокруг никого не осталось, вышел. Он шел к гвардейским казармам, уже не думая ни о том, что в этом мундире его схватит первый же встретившийся патруль, ни о том, что казармы, наверняка, уже давно оцеплены. Он шел, потому что надо было идти и потому что идти ему все равно было больше некуда.

Но, как ни странно, под прикрытием темноты он спокойно добрался до плаца и, что было еще более странно, не обнаружил там и следа французов. В казармах тоже было темно, но Аланхэ безошибочно почувствовал, что они не пусты. Действительно, пройдя через опустевшие караулки, в жилых помещениях он обнаружил человек тридцать солдат, угрюмо сидевших и лежавших на железных кроватях. Это были остатки третьей роты.

— Рота смирно! — привычно закричал ближайший из них, и все сразу же повскакали с кроватей.

— Где лейтенант Уртадо?! — резко спросил Аланхэ.

— Он ушел еще в самом начале, ваше благородие, — ответил сержант, привычно вытянувшись перед офицером.

— А вы?

— Так не было же приказа, ваше благородие.

— И вы просто так сидели здесь, когда… Когда… — Аланхэ даже задохнулся. — О, жалкое несчастное племя вырожденцев!

В самый темный час ночи граф вывел горстку людей через пустыри Ла Бласа и повел их в сторону Эскориала, в горы, где было легче укрыться и бороться. А за спинами у них, бросая то в пот, то в дрожь, и разрывая на части душу, надрывался нечеловеческим воем и расстрельными залпами Мадрид.

Все лето прошло для графа в беспрерывной работе: он организовывал отряды, сносился с местными хунтами, встречался с представителями английского экспедиционного корпуса и был почти счастлив. Никто бы не узнал в этом деятельном и сердечном молодом полковнике с лицом и фигурой шестнадцатилетнего юноши презрительного и надменного маркиза Харандилью. И только в краткие часы отдыха его лицо и манеры приобретали прежний вид — именно тогда он позволял себе вспомнить о девушке с улочки Сан-Педро, и ненависть ко всему вокруг, а в первую очередь к самому себе, заливала его душу. Он в тысячный раз представлял себе каждую черточку ее открытого, нежного лица, ее грудь под простым полотном, ее тихий голос и последний счастливый взгляд, брошенный на родной дом… Это была сама его страна, прекрасная и поруганная.

Полковник Аланхэ пережил и июльский разгром при Медине дель Рио, когда Бессьер запросто разбил две объединенные испанские армии, пережил и известие о вступлении в столицу Хосефа Бонапарта, где гранды встретили его самыми изысканными кастильскими приветствиями, и даже вполне спокойно отнесся к победе генерала Кастаньоса при Байлене, хотя сам принимал в ней непосредственное и немалое участие. Но они разгромили генерала Дюпона не в битве, а лишь загнав его в бескрайнюю сухую степь, затравив, словно хищника, и вынудив сдаться с остатками корпуса после нескольких дней, проведенных французами без воды и пищи. И с их стороны это была все-таки не настоящая война, а всего лишь герилья[147]. А потому не было для графа никакой особой славы даже и в такой громкой победе. Да и что была эта победа по сравнению с безжизненно застывающими губами на еще полном жизни лице? За что выпала им эта кара? Чувство мести пылало в доне Гарсии ненасытимо, и он с холодным бесстрашием шел под любой огонь.