Клаудиа, или Дети Испании

Всю ночь Игнасио провел вместе с Мусго, лежа то в кустах, то в снежных заносах и все еще пытаясь услышать последние планы французов. Они согревали друг друга и грызли высушенные ягоды, но исхудавшие тела не давали тепла, а мертвые ягоды — насыщения. С каждым часом Игнасио слабел все больше.

— Ты должен прекратить эти вылазки, — твердо заявила Мусго под утро.

— Тогда я не смогу видеться с тобой.

— Значит, не сможешь, — спокойно ответила она. — И ты сейчас же поднимешься и пойдешь на набережную, домой. До рассвета будет тихо, ты не услышишь ни одной пули до самого Сан Хуана.

— И ты… можешь так просто говорить об этом? Ты не любишь меня! — вырвалось у Игнасио, и, бессильный остановить девушку, он упал лицом в снег, таявший от горячих слез.

— Духи не любят, духи — владеют, — и, рассыпав вокруг себя пригоршню алых ягод, девушка исчезла.

* * *

Когда Клаудиа на следующее утро вернулась из госпиталя, то увидела брата, лежащим на постели навзничь. Лицо его было бесстрастным, как у мертвого. Рядом, согнув все еще широкую спину, сидел дон Рамирес.

— Он вернулся на рассвете, отказался даже от хлеба и лежит вот так уже почти целый час.

— Что с тобой, Игнасильо? У тебя что-нибудь болит? Смотри, я принесла тебе целую кукурузную лепешку. — Мальчик даже не повернул головы, но две большие слезы медленно сползли у него по щекам. Клаудиа по опыту в госпитале уже знала, что это наполовину победа. Тех, кто не терял способности плакать или обретал ее снова, можно было иногда отобрать у смерти. — Ну, вот, и хорошо, вот и молодец, — быстро заговорила она, — а сейчас я дам тебе горячей воды с вином…

Но Игнасио отвернулся и вдруг попросил:

— Лучше спой мне ту песню, что всегда пела мама…

Клаудиа даже растерялась. Мама… Но их мать никогда ничего не пела, а Пепа — откуда ей знать, что пела своему богоданному подменышу эстремадурская крестьянка, графиня Кастильофель?

— Что же ты? — слабо прошептал Игнасио. — Ну, эту, про крокодила… Ты разве не помнишь? — Мысли его, вероятно, уже путались. — Ну, вот… — И он еле слышно запел:

Раз крокодил уходил на войну,
Вот он с детьми попрощался,
И бедняга,
свой хвост
поволок по пыли…[173]

И вдруг без всякого перехода сказал:

— А сегодня убили Кампанулью. Я лежал у Новой башни и видел, как она возила раненых. Она уже еле шла, бедная. А потом раз — и ничего не осталось, ничего. Я хотел взять хотя бы уздечку. Но ничего. Я не хочу жить, Клаудита. Ведь она… тоже погибнет, как погибла Кампанулья…

— Кто она? — в ужасе слушая полубред брата, спросила Клаудиа.

— Нет, нет, я ошибся, она не погибнет, она же не человек, она — дух…

Дон Рамирес, не в силах слушать безумные речи сына, вышел.

И страшная мысль пронзила Клаудиу: ведь если бы ничего не раскрылось, Игнасио сейчас нежился бы где-нибудь на Адриатическом море, не зная ни забот, ни лишений… Какая несправедливость судьбы!..

* * *

Все ближе и ближе подтаскивали французы свою осадную артиллерию. Никакие вылазки, никакие контратаки и никакой огонь из последних уцелевших в городе пушек уже не мог помешать им. Все меньше оставалось в Сарагосе мест, где можно было укрыться от неприятельских ядер. Все больше гибло защитников. И все сильнее распространялась странная эпидемия, от которой умирали уже тысячи. Голод, бессонные ночи, горы разлагающихся трупов повсюду, ибо хоронить погибших и умерших ни у кого уже не было ни времени, ни сил, а также постоянное нервное напряжение делали свое черное дело, выступая на стороне осаждавших.

Солдаты в синих шинелях наваливались на Сарагосу все плотнее, вытесняя войска защитников с окраин и все туже прижимая их к центру, пока, наконец, в конце января не приступили к окончательному и непрекращающемуся штурму.

Теперь уже невозможно было отмечать, кто именно, где и за какие позиции сражается. Бои шли за каждый дом, за каждую улицу, за каждую стену, за каждую дверь, за каждое окно. Более того, война шла не только на земле, но и под ее поверхностью. Французские саперы, не прекращая работы ни днем, ни ночью, сменяя одни команды другими, без устали рыли подземные галереи, под улицами, под домами, под стенами монастырей и церквей, неожиданно врываясь через подвалы то в одно, то в другое помещение. В результате сарагосцы тоже начали рыть встречные галереи, тщательно прислушиваясь ночами к стуку вражеских лопат и кирок. И стычки стали происходить уже прямо под землей при неверном свете факелов. Эти подземные бои походили на картины из дантова ада, и пощады в них не было никому: ни раненым, ни женщинам, ни подросткам.