Клаудиа, или Дети Испании

Все, думаю, закопался и не заметил, как французы подошли — воронье-то не зря каркало! — и пристрелят меня теперь, как миленького, или просто штыком приколют, не тратя патронов. Но не для того я воевал столько лет, и с кем только не имел дела, чтобы умереть, согнувшись в три погибели, да еще стоя на коленях. Поднялся я, как пятьдесят лет назад, и вижу передо мной не синяя шинель, а девчонка лет шестнадцати, глаза в пол-лица, а само-то лицо розовое, как манильская пастила. Да, лицо розовое, а одета в такое рванье, что описать невозможно, и, как приглядишься, глаза безумные. Видно, из тех, что потеряли кров и семью еще в августе и с той поры перебиваются попрошайничеством. И вот смотрит она на меня этими дикими глазами, долго смотрит и говорит: «Благородный кабальеро, я вижу, вы в крайнем состоянии, но почему же вы пришли сюда, а не на Лас Эрас, как обычно? Вовсе незачем было подвергать меня таким трудностям, чтобы ползать по городу под самым носом у этих габачо. Через пару часов они уже прорвутся сюда». А затем эта странная девчонка протягивает мне мешок, не сводя с меня своих голубых глазищ, я его беру, сам не знаю, зачем, как во сне, а она вслед мне кричит и совсем что-то непонятное: «Встретимся на Лас Эрас! И больше ни о чем не беспокойтесь». Наверное, это она живет там, на кладбище, и как только еще не попалась в лапы лягушатникам.

Но Клаудиа из сбивчивого рассказа отца услышала только последние слова «Встретимся на Лас Эрас. Больше ни о чем не беспокойтесь».

— Значит, кладбище… значит, больше ничего не будет, — шептали ее губы. И мысли лениво вторили им. Все мы погибнем здесь, и только ветер станет гулять над руинами, оплакивая наши надежды, нашу жизнь, нашу любовь. Золото дворцов, прохладная зелень Мансанареса, алый жар объятий закружились в ее голове, и Клаудиа потеряла сознание.

Конина, попавшая в руки дона Рамиреса стараниями полубезумной нищенки, мало помогла Игнасио, который уже с трудом глотал пищу, но дала возможность еще кое-как продлить существование Клаудии. Сам же дон Рамирес ел бульон тоже с трудом, ибо считал, что совершил грех, взяв пищу у сумасшедшей, которая отдала ее явно в порыве больного сознания — и старика при каждом глотке грызла совесть. В конце концов, настал день, когда уже ни голод, ни холод, ни все приближающиеся выстрелы не могли более поднять с постели и его дочери. И тогда старик, помолившись святой деве дель Пилар, собрал последние силы и отправился на улицу, чтобы не видеть смерти детей и погибнуть, принеся хотя бы какую-нибудь пользу…

* * *

Во все эти дни, вопреки пулям и голоду, словно живое воплощение победы, в самых опасных местах и в самые ответственные минуты неизменно появлялись или сам главнокомандующий — или отчаянный Перикильо, теперь уже капитан, с остатками своих валлонских гвардейцев. Лицо Аланхэ всегда и везде выражало полную и непоколебимую уверенность, холодная улыбка вселяла во всех окружающих мужество обреченных, и никому из защитников не хотелось, чтобы тот, которым они так гордились, вдруг нахмурил в его адрес свои атласные брови. Измученные, ободранные, голодные защитники с новой силой и яростью бросались вслед за неизменно сверкавшим регалиями генералом, вдруг вновь опрокидывая, казалось бы, уже одолевшего их врага. Четвертого февраля в целях еще большего воодушевления сарагосцев, Аланхэ объявил, что двенадцать наиболее храбрых защитников города удостоятся чести получить дворянский титул.

И люди стояли из последних сил. У всех их была только одна мысль — Сарагоса не сдается. Даже если французы превратят весь город в развалины, сравняют с землей все ее храмы и монастыри, разрушат все дома, усеяв их градом разбитой черепицы и окровавленными трупами защитников. Все равно, среди всех этих развалин и трупов всегда найдется хотя бы один сарагосец, который встанет и скажет, что Сарагоса не сдается.

Люди уже перестали есть и спать. К чему это, если все равно суждено умереть? Если смерть и так поджидает на каждом шагу, за каждым углом и в любую минуту? Укроешься от пули, от осколка, от штыка, сядешь передохнуть на мгновение, и тут на тебя набросятся озноб, тошнота и жар, сменяющийся адским холодом. И никто уже не подойдет к тебе, чтобы помочь. Только смерть через несколько часов лихорадочного озноба заберет тебя, наконец, с собой.

Кошмар этот длился, не прекращаясь ни на мгновение, двадцать дней. И все эти двадцать бесконечных дней дон Гарсия жил на позициях, забыв не только о жене, но и о себе. Порой ему начинало казаться, что никогда в его жизни не было ни детства, ни дворцов, ни богатства, ни честолюбия придворных ристалищ, ни презрения к временщикам, ни любви женщин — что он и родился, и умрет здесь, на этих обильно политых кровью камнях. Мир сосредоточился для него в клочке неба над головой и в проломе стены, за которой находился враг. Он давно перестал обращать внимание на стоны раненых, на размозженные головы, на голод, выгрызавший внутренности и мозг, и единственным, что еще вызывало у него какие-то эмоции, оставалось неколебимое мужество защитников.