Клич войны

Он был одет по этому случаю в свой самый старый, самый неряшливый костюм, который он носил на лекции, строительные площадки, вечеринки и бесчисленные поздние ночи в прокуренных барах и кабаре в течение своих студенческих лет. Его черная ткань была потерта до зеленоватого блеска от старости и чрезмерного использования, на локтях были заплаты, и при ближайшем рассмотрении можно было обнаружить грубую штопку там, где бывшая подружка заштопала один из карманов брюк, который был почти оторван в особенно дикой студенческой драке. Он был одет в свою самую старую рубашку без жесткого воротника, который обычно прикреплялся к ней, и одолжил одну из маслянистых плоских кепок, которые носил механик, когда обслуживал семейный парк машин.

Он миновал портняжную мастерскую, на витрине которой кто-то нарисовал белилами грубую Звезду Давида с нацарапанным рядом словом "Иуда". Под ним висел плакат с надписью: "Не покупайте у евреев!- Магазин был закрыт, а дверь заперта на висячий замок. Манекены в окне были покрыты пылью, и один из них упал. Евреи, казалось, были изгнаны.

Из пивной доносился запах несвежей выпивки и хриплые голоса, которые под аккомпанемент аккордеона пели старую застольную песню "Lang Lang Ist's Her". Человек, стоявший у входа в пивную, украдкой оглянулся по сторонам и сунул Герхарду в руку грубо отпечатанную брошюру. ‘Вы выглядите как друг, - сказал он, а затем скрылся в тени.

Герхард взглянул на брошюру, озаглавленную "ISK-Journal of the International Socialist Combat League "и озаглавленную" Международный социализм на автобане! Ниже была фотография, на которой люди работали на новом участке скоростной автомагистрали между Франкфуртом и Дармштадтом, первой в своем роде в мире и гордостью и радостью Адольфа Гитлера. В нижеследующей статье рассказывалось о недовольстве рабочих низкой оплатой труда и невыносимыми условиями жизни. Но они нанесли ответный удар, сказал писатель. Они устраивали акции протеста, замедляли темпы строительства, даже намалевывали лозунги на новых мостах через дорогу.

Герхард остановился как вкопанный. Может ли все это быть правдой? Кинохроника была полна историй о новом автобане, и ни одна из них не упоминала о недовольстве среди рабочих, которые всегда изображались с широкими улыбками на лицах, когда они трудились на благо Отечества. И никто не сказал ни слова публично о каких-либо нарисованных лозунгах. Ну, они ведь не станут, правда? - Подумал Герхард, комкая брошюру и запихивая ее в ближайшую мусорную корзину. Затем он тоже огляделся вокруг, как это делал активист иск, как это делали все в Мюнхене, городе, породившем гестапо, где глаза и уши тайной полиции, как предполагалось, были всегда бдительны, повсюду. Герхард сел в трамвай до Лаймер-плац, наблюдая за всеми другими пассажирами, когда они выходили и садились, а затем проверил, не последовал ли кто за ним, когда он вышел. По дороге на Фюрстенридерштрассе он то и дело останавливался, чтобы заглянуть в витрины магазинов и посмотреть, что происходит за его спиной, как это делают актеры в кино. Но на хвосте у него никого не было, и он поспешил к месту назначения.

И вот теперь он шел по короткой лестнице из потрескавшегося камня ко входу в многоквартирный дом. Кирпичная кладка вокруг двери была покрыта пятнами там, где вода стекала по стене из переполненного желоба сверху, а раствор между кирпичами осыпался и отчаянно нуждался в замене. Входная дверь была не заперта. Герхард толкнул дверь и вошел в коридор, вдоль стен которого стояли велосипеды. Маленькая табличка показывала номера квартир, выходивших на лестницу, поднимавшуюся перед Меербахом. Он увидел имя, нацарапанное последним числом, 12 (б): Соломонсы.

О, Иззи, неужели до этого дошло? Герхард задумался, вспоминая те дни, когда мать водила его к Соломонам в их великолепный дом на Кенигинштрассе – Королевской улице – как раз напротив английского сада. Соломонсы были семейными адвокатами фон Меербахов в течение многих поколений и настолько хорошо ассимилировались в немецкой жизни высшего класса, что, как говаривала мать Герхарда, " едва ли можно было догадаться, что они вообще евреи.’