Клиника Сперанского

— Везёт, — сказал Егор, подходя. — А я с мамой, папой. Они в одной комнате, я в другой, всё лучше, чем в коммуналке.

— Ты это к чему? — спросил Новиков, ломая в тарелку белый шоколад, из которого торчали крупные орехи.

— Двушка меняется на однокомнатную квартиру и комнату в коммуналке, — сказал Егор и, помолчав, добавил: — До сих пор ощущение, что за нами гонятся.

— Кто гонится, братец? — Новиков принялся открывать пресервы с малосольной форелью.

— Башкиров с этими двумя оглоедами, — ответил Егор и выдохнул, как перед прыжком в ледяную прорубь. — В Башкирова-то, поди, всю обойму выпустил?

– Да, такого мамонта завалить трудно, — сказал Новиков, разливая коньяк по стопкам. — Давай, чувачок, выпьем, а потом пообщаемся. Идёт?

— Идёт, — согласился Егор.

Ну вот, сам созрел. Бывает ведь и так, что от пережитого человек замыкается, слова клещами не вырвешь.

Егор выпил стоя, по-гусарски, крякнул вместо закуски и начал говорить.

Короче, двое этих орлов, Лукич с Мефодичем, какое-то время вели себя мирно, если не считать, что, съев маслину, каждый считал долгом кинуть косточку в Егора. Выхлебают по стакану водки, сожрут по маслинке, а косточку в Егора, да так метко, то в глаз, то в ухо, то в лоб. Но это ладно, не смертельно, всегда можно расквитаться парой ударов — под ложечку и в нос, чтобы умылись кровавыми соплями.

Однако, потом началось наваждение, как тогда, с Жабьевым, когда ни рукой не двинуть, ни ногой, а Жабьев делает с тобой, что хочет, и пуля Новикова летит мимо его черепа, и Шубенкин вдруг восстает из мертвых, одним словом — полнейшая чертовщина. Но здесь было малость по-другому, потому, наверное, что Жабьев всё-таки маг посильнее Лукича с Мефодичем, как бы те ни пыжились.

Руки-ноги, стало быть, онемели так, что пистолет чуть не выпал, а сами они, Лукич с Мефодичем, начали этак телепаться в воздухе, выходить из своих рамок, тянуться к Егору, не выходя из-за стола. Встали оба и тянутся, тянутся, Всё ближе, ближе, вот уже морды их гнусные рядышком совсем, прёт перегаром и гнилыми зубами, а у Мефодича на носу гнойный прыщ, который того и гляди лопнет. У Лукича же, вот страхи-то, зрачки вертикальными щелочками, как у кота. Пасти разинули, а оттуда змеи как высунутся, тут Егор, опамятовавшись, и начал стрелять.

Все эти дутые морды, прыщи, змеюки вдребезги, оттого и кровища по всей комнате. А эти уроды, значит, вернулись в человеческий облик, повалились на стол.

— Думаю, это было внушение, — выслушав его, сказал Новиков.

— А кровища? — отпарировал Егор. — Вот то-то. Давай теперь ты.

— И всё же, согласись, страх у тебя много раньше начался, — сказал Новиков. — А потому ты, Егор, стал сильно внушаем. Вот у меня никакой чертовщины не было, вполне нормальный разговор. Я и не собирался стрелять, но, сам понимаешь, обстоятельства вынудили, иначе бы этот мамонт меня затоптал.

— И всё?

— Всё.

— Хоть что-то выудил? — спросил Егор.

— Выудил, — вздохнув, ответил Новиков. — Садись, чего маячишь? Отдохни, потом на кладбище рванем, нужно с Тарасом пообщаться.

Видели бы вы лицо Егора, когда он услышал про Тараса. С таким лицом участливо переспрашивают: «На кладбище? Может, сразу в дурдом?»

Глава 21. Запчасти

Панкрат, дежуривший на золотом посту, то есть у ворот, сказал обрадовано:

— Ну, слава Богу, отпустили. Думал — всё, вижу в последний раз.

— Я и сам так думал, — ответил Новиков и потрепал его по плечу. — Не удивляйся, если я завтра и послезавтра не появлюсь. Обстоятельства, брат. Пойду переоденусь и схожу к Тарасу.

— Тебе не страшно? — спросил Панкрат.

— Что именно?

— Да вот, с мертвым общаться. И вообще. Мерси.

Последнее относилось к щедрому подношению, которое сунул ему в руку человек с очень знакомым лицом, частенько мелькающим на телеэкране. К сожалению, он не представился. Депутат какой-нибудь, или адвокат, или политолог.

— С живыми страшнее, — ответил Новиков и улыбнулся…

Но вернемся назад, в квартиру Башкирова, к тому моменту, когда из встроенного шкафа, пыхтя и грозясь, вылез грозный абрек, приятель голой Даны. Был он коренаст, с ручищами и ножищами борца вольного стиля, сквозь расстегнутую рубашку проглядывала мощная волосатая грудь, на которой болтался гладкий золотой крест.

Абрек этот, которого звали Вираб Гаспарян, слышал, как захлопнулась входная дверь, и прекрасно понял, что онанисты, за которыми он гнался, ушли так, что не догонишь, но возвращаться к Дане не спешил. В квартире было тихо, а значит безопасно.

Но, сделав шаг к коридору, он понял, что здорово ошибался. Ибо увидел в коридоре слоновьи ноги Башкирова, а потом, выйдя в коридор, и самого Башкирова. Тот был недвижим, однако глаза его были открыты, и это были глаза не мертвого человека. Не живого, и не мертвого. Рубаха в крови, во лбу дыра, горло прострелено, значит всё-таки дохлый. До бизнеса Вираб поработал в боевиках, повидал мертвых людей, здесь его было не провести, потом, насшибав бабок, переехал в Москву, купил квартиру, выдал себя за спортсмена Гаспаряна, но это уже так, к слову, главное же, что таких покойников он еще не видел. Смотрит, и всё тут.