Клиника Сперанского

Когда же он, тертый калач, обнаружил в гостиной еще два трупа, то понял, что пора делать ноги.

Именно в этот момент, когда он понял, щелкнул замок и дверь в квартиру открылась. В проеме возник худощавый молодой человек, который принялся принюхиваться и хищно поводить головой.

Вираб, который в юности занимался борьбой и запросто загибал салазки будущему чемпиону Гаспаряну, чью фамилию потом присвоил, этаким свирепым кабаном помчался на выход, понимая, что если юноша не освободит дорогу, то одним трупом будет больше, но в метре от худощавого вдруг потерял всю скорость, забуксовал, бешено работая ногами, потом, обессиленный, поводя боками, пал на колени.

— Ай-яй-яй, — сказал Жабьев, а это был именно он. — Насвинячил и дёру? А прибирать?

— Нэ я, — глухо прорычал поверженный абрек, мотая тяжелой курчавой головой. — Я тут случайно, гнался за грабитэлями.

— За грабителями, говоришь? — переспросил Жабьев, присаживаясь рядом на корточки. — Они что, здесь грабили?

— Нэт. Убивали. Грабили они мэня.

— Сядь, дорогой, — ласково сказал Жабьев. — Что ты стоишь на карачках, как баран? Опиши грабителей.

Гаспарян сел на пол. Ему было не грустно, нет, ему было тошно, так тошно, что хотелось выть. Какой-то дохляк заставил встать на колени, и ведь сил нету, чтобы размазать его по стене.

— Я их нэ видел, — ответил он. — Но они залэзли через шкаф.

— И сюда ты попал тоже через…, — подсказал Жабьев.

— Шкаф, — закончил Гаспарян.

— Бойся шкафов, — сказал Жабьев, как припечатал. Как клеймо поставил. — И катись-ка ты колбаской по Малой Спасской. Вон из белокаменной, шакал.

Не подумайте только, что автор какой-нибудь расист и с помощью персонажа расправляется с населившими Москву южными народностями СССР. За Жабьева автор не в ответе.

Гаспарян крабом выметнулся вон и спустя три минуты уже колотился в собственную дверь. Молча, не отвечая на расспросы белокурой Даны, собрал чемодан, покидал туда деньги и был таков. Как будто клизму вставили человеку, так торопился, знал, что страшный дохляк везде достанет, если ослушаешься.

Тем временем Жабьев, посвистывая, расхаживал по квартире Башкирова, этак небрежно, мимоходом наводя порядок. Там протрет стену особой салфеткой, там поднимет опрокинутый стул, там посыплет кровавое пятно специальным порошком. Перемыл посуду, пересадил трупы на диван, и вскоре квартира вновь блистала чистотой.

— Что же с вами, бедолагами, делать? — сказал он, усаживаясь напротив покойных своих товарищей.

— Вот ты, Макар Алексеевич, — обратился он к Башкирову, у которого глаза были пугающе живые, хотя и смотрели в одну точку. — Я знаю, что слышишь, так слушай младшего по званию. Сам же учил — не провоцируй, если не уверен, что сможешь остановить. Взять власть над зеленым братом может только тот, кто его принял в братья. То есть я, но никак не ты, Макар Алексеевич. Вот и просчитался, не смог остановить Андрюху. Андрей — это тебе не Егор, не шестерка, которую легко задурить. Скажешь, Егор тоже зеленый брат? Салага он, мальчонка на побегушках, наушник, временное явление в наших рядах. Так задумано.

Повернулся к двум другим и продолжил:

— Про вас, подмастерья, вообще молчу. Знаю, что подстрекали Плетнёва. Забыли, что в него звание чекиста вдолблено серпом и молотом? Пока еще из него этот чекист вылезет, глаза вытаращишь, ожидаючи. Думали в одиночку справиться? Справились, называется.

— Ладно, господа запчасти — он поднялся. — Нам с Корнеичем тут делать нечего. Придется отправлять в клинику к Анохину…

День сегодня был сумрачный, с леденящим ветерком.

Переодевшись в раздевалке, Новиков направился к могилке Тараса. Шагая по главной аллее мимо церкви, он вдруг вспомнил последние слова Башкирова: «Меня нельзя убить». Это что — повышенное самомнение или твердокаменное знание, уверенность, упертость? Может, Жабьев и это умеет? Потом он вспомнил про висевшую в коридоре куртку длинного, и вспомнил не только потому, что Егор обратил на нее внимание, а еще и по той причине, что в кармане её лежал наполовину использованный билет на десять поездок в метро. Последняя поездка датирована двадцать восьмым марта сего года, значит, в конце марта, начале апреля его не стало. Спросить о длинном у Тараса Новиков не успел, сам же Тарас ничего об этом не говорил, хотя что-то их связывало, квартировали они вместе. Вот тоже один из будущих вопросов, если от «Тараса» хоть что-то осталось.

Могилу сторожил огромный черный пес, похожий на того, кому Петрович выстрелил в зад, после чего еле унес ноги. Значит, удрал от омоновцев, черная бестия.

«Тараса» уже было не узнать, разлохматился, разъехался, потерял добрую половину, а то, что осталось, лучше бы не видеть.

Едва Новиков подошел, пес зарычал и оглушительно гавкнул.

— Гаврик, фу, — приказал «Тарас».

Голос у него был слабенький, слабенький.

Гаврик, рыча уже не так яростно, скорее для острастки, отошел, сел поодаль.

— Подкормись, — предложил Новиков «Тарасу», имея в виду свою энергию.

— Не помогает, — отозвался тот. — Чувствую, недолго уже, спрашивай быстрее.

— За что тебя убили? — спросил Новиков.