Клинки Приречья (ЛП)

Он дал ей узнать его, открывая в нем себя самоё. Будто она читала книгу, впитывая знание, водя пальцами по буквам, по складам выговаривая слова.

*****

Она спросила:

— Как твое имя?

Он молчал. Он не хотел слышать его снова.

— Твое имя? — мягко повторила она. — Ты можешь мне сказать?

Он так же молча покачал головой.

— Тогда как мне тебя называть?

Он произнес:

— Кэмпион.

— Кэмпион? Это хорошо?

Он рассмеялся и снова покачал головой.

— Нет. Не хорошо. Я.

— Меня зовут София.

— Со-фея?

— Да. Я лекарка. Я умею читать. Ты умеешь читать, Кэмпион?

— Да. Я могу читать вещи.

— Читать вещи? Ты хочешь сказать, читать о вещах?

— Нет, нет! — и опять он тряхнул головой, но теперь жестикулируя также руками, вытягивая их, будто уронил что-то и не может найти. — Вещи. Маленькие… их делают из деревьев… какое слово?

— Маленькие… из деревьев… ты говоришь о книгах? Ты читаешь книги?

Он кивнул.

— Я покажу тебе.

Так вот что было в ворохе тряпья, в свертке, который она не тронула, отчасти из деликатности, но отчасти, хотя она ни за что бы в том не созналась, потому что он был так мерзок. Под тряпьем оказался кусок полотна почище, и в нём — книги.

Анатомия. Рисунки органов и тканей человеческого тела — собранные воедино крупицы тех истин, что не единожды являлись ей в разрозненных фактах, когда она трудилась над спасением очередной жизни, — сейчас они лежали перед ней, черно-белые, будто карта. Бесстрастные и достоверные. И такими же черно-белыми, причудливыми, неузнаваемыми были буквы, которых она не знала. Его язык, его слова.

Она почти лишилась дара речи.

— Кто это сделал? Где ты их взял?

Он покачал головой.

*****

Она говорила. Он слушал. Ему не доставало слов. Оставаясь один, в своих мыслях он выбирал лишь внятные ей слова. Но слова не нужны ни ласке, ни взгляду. Их ждала она, их отдавала. Их теперь мог дать ей он.

*****

— Я не молод, — покаянно шепнул он ей в волосы. Его речь была обрывистой, с прихотливыми акцентами и потерянными словами, но эту фразу он знал: — Мне жаль. Я теперь не красив.

Она хотела ответить, что мужчине красота ни к чему, но вместо того сказала:

— Ты красив для меня, — и это была правда.

Он развел руками, не находя слов, чтобы спорить, лишь с горьким смехом, вместо отповеди.

— Ты видишь меня, — упрямо объяснила она, желая убедить его. — А я вижу тебя.

Он застыл в ее объятиях, будто она рассердила или оскорбила его, но она ждала, и, прижавшись к ней, он расслабился, снова смягчился.

— Ты не знаешь меня, — пробормотал он.

— Да. Чудно, что ты сделал меня счастливой.

— Чудно… чудно?

— Нет. Да, немного. Чудно, — она пощекотала его, с удовольствием чувствуя, что он заерзал, как ребенок, — и странно.

— Я — странник.

— Да, — сказала она. — О да.

*****

Он знал: она вернула его к жизни. Ощущая, как солнце касается рук, вдыхая запах шалфея, розмарина и лаванды в саду, улыбаясь, когда она звала его со двора, он знал, что обязан ей всем. Она возродила его мир.

*****

Доставляя удовольствие ей, а временами — в собственном исступлении, он стонал, как роженица. Эта боль, виденная уже не раз, пугала бы ее, но она знала, что через миг всё пройдет. Сама же она, не ведавшая прежде за собой певческих талантов, распевала в голос длинные летние гимны.

— Почему ты не поёшь? — как-то раз решилась она спросить, зарывшись лицом ему между подмышкой и грудью. Он долго не мог понять, а потом ответил:

— Мужчины редко поют.

Но однажды он выкрикнул слово — крик рвался из него, тело стенало, и он рухнул на нее вязкой тяжестью глиняной глыбы. Она пыталась удержать его, но он откатился в сторону, заслоняясь ладонями, отгораживаясь от чего-то, что видел только он.

Она позвала: — Любовь моя? — и он выдохнул: — Да. Говори… говори со мной… пожалуйста, — и она растеряно запела глупую детскую песню о козочке на холме. Он несколько раз прерывисто вздохнул, спросил, что значит какая-то строчка, и снова стал самим собой.

Слово, что он вскрикивал снова и снова, было на его языке. Может быть, имя? Как срывалось имя и с ее уст в забытьи наслаждения?

На следующий день, подметая хижину и измельчая травы на столе, она раздумывала о том, что у него были другие. Другие, до нее. Претило ли ей, что она была не первой его любовью, как был у нее он? Тревожило ли? Да, немного, решила она. Ей не нравилось думать, что он любил кого-то еще. Но отвергать это было нелепо.

*****

— Мои волосы такие белые…

— Мне нравится. Раньше они были темнее?

— Да. Гораздо темнее, да. Теперь страшный — старик.

— Та не страшный. Козам ты нравишься. Ты хорошо о них заботишься.

— Козам…

— Скажи это. Скажи: я красив.

— Я козел.

— Нет! Красив.

— Красив…ая. Ты.

*****

Так не могло длиться вечно, она знала это. Что бы ни было, ее удел был бодрствовать во всякое время дня или ночи, откликаясь на спешный призыв к людским немощам и недугам — этого не мог изменить даже он. И когда стук в дверь и крики ворвались в их приют сумрака и уютного сна, она отозвалась с привычной готовностью, отстраняясь от него, нащупывая ночную рубашку и одеяло, торопясь к двери.

— Идем, скорее! — лицо Маркоса алело в сполохах факела. — Пожалуйста, пойдем, мы нашли его!