Клинок Тишалла

Нечеловечески могучие руки обняли ее, и, отдаваясь их невообразимой силе, Эвери испытала странное удовлетворение. На какой-то миг она вновь стала трудной, норовистой девчонкой, наконец-то заслужившей объятия отца куда добрей того, которым наградила ее судьба. Увечная ладонь поглаживала короткие серо-стальные волосы.

– Мама, пожалуйста, помоги ей. Ты не представляешь, что они хотят с ней сотворить. Мы – ты и все мы, – мы единственная ее надежда. Мама, она же моя дочь. Ты обещала, когда я улетал в Консерваторию, помнишь? Ты обещала, что всегда будешь меня ждать. Пожалуйста… ты же знаешь, я не стал бы просить, если бы мы так не нуждались в тебе…

Судорожно вздохнув, Эвери собрала остатки сил и вырвалась из великанских объятий. Гордо выпрямившись, она несколько секунд взирала на собственные сжатые кулаки, прежде чем набралась духа и вновь взглянула на пристегнутую к стальному операционному столу Фейт.

– Поклянись… поклянись, что ты… – прохрипела она и запнулась, едва не потеряв самообладания. Жилы на ее шее трепетали. – Поклянись, что никогда больше так не сделаешь, – выдавила она, глядя на свое расплывчатое отражение в стекле, – поклянись, и я исполню все, о чем ты попросишь.

4

Фейт бывала почти довольна, когда она вообще была никем.

Уходили глаза, и какая-то другая девочка видела ими холодный свет, и блескучие, сверкающие железки, и большое зеркало на одной стене; уходили уши, и еще одна другая девочка слышала шелест вентиляции, и как хлопают двери, и как кто-то бормочет вполголоса, как папа всегда при бабушке; третья девочка ощущала холодный металл под пятками и затылком и тонкий пластик больничной пижамы; четвертая нюхала всякие лекарства.

И память свою Фейт отдала другой девочке, только эта, пятая, была из всех самая несчастная, потому что пятой маленькой девочке приходилось помнить страшное, от которого она все кричала, и кричала, и кричала.

Но сама Фейт не была ни одной из пяти маленьких девочек. Ее вообще почти не было. Она была здесь, в большом тихом, темном месте, и старалась сделать его все темнее и тише, потому что была совсем-совсем уверена, что, если тут будет достаточно тихо и темно и другие девочки перестанут ее тревожить время от времени, она сможет наконец вновь услышать реку.

Других забот у нее не осталось; вот почему ее только почти не было.

Если бы ее не было совсем, ей бы не было так одиноко.

Но вот опять возвращался великан. Он топотал в тишине и кричал на нее – так громко. Но он не мог ее увидеть, пока она не шевелилась и не отвечала ему. Она знала, что он вовсе не хочет так шуметь; это чувствовалось в его сдавленном, задыхающемся голосе, в том, как он пытался назвать ее «милой» и просил взять за руку.

Великан ей не нравился – она помнила его с тех пор, когда была кем-то, с того единственного раза, когда папа водил ее в Кунсткамеру. Он и тогда ее напугал немножко – руки загребущие, глаза завидущие, как у тролля из-под моста, – но совсем немножко, потому что мама его не боялась и река – тоже.

А сейчас она была совсем одна в тихом, темном месте, а великан подходил все ближе. Она пыталась оттолкнуть его, удержать на границе тьмы и тьмы, и какое-то время ей казалось, что получится. Она могла удерживать его темнотой; чем темней становилось вокруг, тем дальше оставалось до великана. Она и раньше так делала, но он всегда возвращался, а она так устала…

Устала отталкивать его, убегать от пяти маленьких девочек, устала прятаться в темноте и тишине, а великан словно никогда не уставал…

– Фейт? Фейт, детка, ты меня слышишь?

На самом деле она не слышала – это она поручила второй маленькой девочке, и та слышала голос гран-маман; третья девочка ощущала прикосновение руки, первая другая девочка видела лицо гран-маман в резком и ярком свете ламп, четвертая ощущала исходящий от нее затхлый запашок.

– Фейт, слушай меня внимательно. Это очень важно.

Когда-то давным-давно мама ей сказала, что она должна слушаться гран-маман, пока папа за ней не придет. Притворяться бесполезно; обмануть маму ей никогда не удавалось. Фейт могла притворяться так старательно, что сама себе верила, но мама всегда знала лучше – и мама велела ей слушаться гран-маман.

Поэтому, вздохнув знобко, Фейт вышла из своего тихого убежища и перестала притворяться, что ее уши принадлежат другой маленькой девочке; вышла из темноты и перестала притворяться, что ее глаза у другой маленькой девочки, и нос, и руки, и язык, и вообще все остальное.

Гран-маман стояла у ее кровати в белой комнате, и волосы ее сверкали в ярких лучах ламп. Где находится белая комната и чем она отличается от другой белой комнаты, Фейт не могла бы сказать, потому что не помнила, как попала сюда, и не знала, почему гран-маман так взволнована, потому что сберегла в себе пятую маленькую девочку, которая хранила память Фейт. Пока жива была пятая девочка, можно было обойтись без остальных четырех.

То была та самая девочка, что кричала не переставая в темном тихом месте.

Склонившись, гран-маман поцеловала Фейт в лоб.

– Фейт, ты должна… должна… – Она обернулась к великану.