Ключи от понедельника

Филипп остался один. Он задумчиво побрёл по замку. Под сводами дворца шаги отдавались гулким эхом, уносясь по коридорам многократной дробью. Пламя светильников выхватывало из темноты строгие проёмы окон с витражами из библейских сюжетов, перемешанные с портретами в арочных галереях. Тёмные неживые тона преобладали, словно из соображений благоговейного целомудрия яркие краски покинули дворцовые пределы. Только одна картина, неожиданно блеснувшая во мраке, заставила Филиппа вздрогнуть. Казалось, весь свет мира был обращён именно на неё, или она сама светилась в темноте странным внутренним светом?

Король остановился. Все мысли ушли на второй план, сдвинутые необычайным зрелищем. Он стоял перед портретом и ощущал, как в него проникает что-то совсем необычное: не спокойствие и умиротворение, а тоска и тревога подступали к рёбрам, подгрызая самый краешек души. Это никак не вязалось с божественным светом, исходившим от холста, а тем более с человеком, изображённым на нём, — Изабеллой Арагонской, его матерью. Монарх встрепенулся. Видение отступило. Картина стала, как и все прочие тени прошлого, покинутой и несчастной. Филипп кинулся к окну и со всей силы ударил по нему кулаком. Витраж заскрипел, но выстоял. Тогда король схватил светильник и начал бешено колотить им по какому-то святому, пока ставни с грохотом не вылетели наружу. В лицо ударил свежий ветер Сены и погасил все факелы на несколько метров вокруг. «Вот это знак свыше!» — прокричал Филипп и громко расхохотался.

В назначенный час дверь в покои отворилась и перед монархом предстала вся высшая духовная и светская власть Франции. Первым вошёл папа Климент V, следом за ним — приближённые короля: канцлер Пьер Флотт, член королевского совета Гийом де Ногаре и коадъютор королевства Ангерран Мариньи. Филипп шагнул им навстречу и, согласно этикету, трижды преклонил колено перед папой и поцеловал край сутаны. Он прекрасно знал, что целовать нужно туфли, но, будучи человеком вольных взглядов, решил не утруждать себя подобными излишествами. К тому же Климент V был ему обязан своим возвышением и полностью принадлежал французскому двору. «Ручной» папа — это, пожалуй, лучшее его приобретение за весь срок правления государством.

— Христос по плоти, сущий над всем Бог благословленный, во веки, аминь, — сказал Клиент и перекрестил Филиппа. Король сделал знак рукой, приглашая садиться. Все, кроме Климента V, приложили руку к груди и с поклоном проследовали к своим местам.

— Я собрал вас для того, — начал Филипп спокойным голосом, — чтобы поведать об одном разговоре, который состоялся вчера вечером в этих стенах. Думаю, лишним будет говорить, что наша сегодняшняя встреча носит тайный характер, а посему всё, о чём мы будем говорить, должно остаться здесь.

Присутствующие переглянулись.

— Все прекрасно знают, что узники, приговорённые к смерти, лишены Святого причастия, — продолжал король. — Но, оставаясь истинными католиками, они соблюдают законы божии и исповедуются друг другу. Вчера мне доложили, что один из них просит у меня аудиенции по очень важному государственному делу. Я решил удовлетворить его просьбу и выслушать несчастного. К моему величайшему удивлению, сведения, полученные от этого человека, оказались воистину ценными.

Филипп обвёл всех взглядом. Слушатели внимали его словам, широко раскрыв глаза. Только Гийом де Ногаре, сложив ладони как для молитвы, казалось, мирно дремал в кресле, не обращая внимания на присутствующих. Но король знал: он не пропустит ни слова. Более того, советник был готов высказать свою точку зрения на происходящее, и король знал, что мнение его будет соответствовать мнению государя.

— Нарушив тайну исповеди, этот человек поведал, что среди тамплиеров зреет заговор против французской короны, и я склонен в это поверить.

Филипп замолчал. В зале повисла тишина. Первым её нарушил папа:

— Сир, вы склонны верить в хулу оборванца, единственная цель которого — спасение своей бесполезной жизни? Я в смятении. Неужели разум ваш затуманился?

* * *

Понтифик понимал, что судьба ордена решена давно, и теперь сердце его отягощало множество печальных дум, а он старался как можно более рачительно использовать ситуацию. Конечно, его сан налагал определённые правила поведения, но жизнь научила противопоставлять добродетели веры, холодный ум и трезвый расчёт. Когда произошло это превращение, Раймон Бертран де Го запомнил на всю жизнь.