Клубничный Яд

Гейб хватает большую латунную ручку двери и толкает ее, чтобы мы могли войти. Вестибюль внутри моего дома такой же кричащий, как и снаружи, с большими белыми колоннами, арками и роскошными букетами цветов повсюду.

Дом моих родителей выглядит как «Caesars Palace»⁷ в Лас-Вегасе.

Запах маминых блюд мгновенно ударяет мне в нос и попадает на вкусовые рецепторы. Кисловатый аромат густого соуса для пасты наполняет воздух, землистые нотки жареной телятины пронизывают его. Слезы наворачиваются на глаза, и комок эмоций подступает к горлу при мысли о том, что я снова увижу маму.

Это был мой дом. Дом, в котором я выросла. Воспоминания о юности нахлынули на меня. Мама научила меня готовить фрикадельки по рецепту mia nonna⁸, когда мне было тринадцать, на кухне в десяти шагах отсюда. Тетя Джиана учила меня брить ноги в моей спальне наверху, когда мне было двенадцать.

Моя семья была счастливой. Мы ужинали вместе каждое воскресенье. Тети, дяди, кузены… «Посвященные» люди, работавшие на моего отца, были мне второй семьей и входили в узкий круг с самого рождения. Это был мой дом, и когда я его покинула, я оставила и маму. Оставила позади свое прошлое, свое детство.

Я не могу отрицать грусть от того, что покинула отца. Сначала я по нему скучала. В детстве папа смеялся, щекотал меня и смотрел со мной «Русалочку». Я думала, что он самый впечатляющий мужчина, которого я когда-либо знала. Я хотела однажды выйти замуж за такого же, как он. Но тогда я еще не понимала, что это уже было предрешено сделкой, которую мой отец заключил с Алессандро Моретти еще до моего рождения.

— Я собираюсь вернуться назад чтобы поговорить с Альдо. Даже не думай сбежать. Все входы и выходы под строгой охраной.

Мой взгляд задерживается на изогнутой лестнице, ведущей на верхний этаж, где раньше была моя спальня.

— Моя комната всё еще там?

Глаза Гейба сужаются, в них появляется мягкость, которую я помню с детства.

— Ты не умерла, Бьянка. Они оплакивали тебя, знаешь? Особенно Марина. Она до сих пор плачет по тебе.

Он делает шаг ближе, боль в его глазах очевидна.

— Ты могла хотя бы оставить записку.

— Отец продал меня Лоренцо, Гейб! — шиплю я сквозь зубы.

Его плечи опускаются.

— Я знаю, — он глубоко вздыхает. — Устраивайся, Бьянка. Похоже, Марина готовится к сегодняшнему вечеру, — он поворачивается и уходит через холл.

— Что будет сегодня вечером? — он продолжает идти. — Гейб, что будет сегодня вечером? — хриплю я, но он не отвечает и исчезает за углом.

Я оглядываюсь назад, через матовое стекло входной двери, видя громоздкую фигуру мужчины, охраняющего ее снаружи. Тяжело вздохнув от разочарования, я направляюсь к кухне, готовясь увидеть маму.

Я иду по коридору к кухне, проходя мимо фотографий той жизни, с которой я уже попрощалась. Мое первое причастие. Я с кузинами, Телишей и Виолой, на мой шестнадцатый день рождения. Я между мамой и папой в красной кожаной полукруглой кабинке в «Ла Белла Кучина».

Я прохожу через арку на кухню и останавливаюсь, когда вижу ее у плиты, переворачивающую панированные телячьи котлеты на шипящей сковороде. Приглушенный вздох срывается с моих губ, она оборачивается, ее глаза встречаются с моими.

— Мама… — шепчу я, сглатывая ком в горле.

— Amore mio⁹… — говорит она, ее итальянский акцент сильный и мелодичный.

Она возвращается к плите, выкладывает последнюю котлету на тарелку с бумажными полотенцами и снимает сковороду с огня. Снова повернувшись ко мне, она вытирает руки о фартук и быстро подходит. Она проводит пальцами по моим волосам, затем кладет руку на мою щеку, ее прикосновение теплое и знакомое.

— Что ты сделала со своими волосами, Бьянка?

— Тебе не нравится?

Она тепло улыбается.

— Они прекрасны, la mia piccola bambola¹⁰. Мама всегда так меня называла. Раньше, по крайней мере. Мои клубнично-рыжие волосы — яркое напоминание о том, что я отрезала себя от семьи, отчаянно пытаясь стать кем-то другим.

Ее глаза оглядывают меня с ног до головы.

— Ты совсем исхудала, Бьянка. Садись… — она указывает на барный стул у кухонного острова. — Я приготовлю тебе поесть.

Я прикусываю нижнюю губу.

— Мама

— Садись, Бьянка. — она отмахивается. — Я не хочу знать, что ты делала и где была. Главное, что ты теперь дома.

Урчание в животе и желание снова попробовать мамины блюда вызывают у меня слюнки. Я лучше всех знаю, что мама подает утешение на тарелке: «Согрей их желудки, согрей их сердца,» — всегда говорила она. Я медленно иду к стулу и сажусь. У меня не хватает духу сказать ей, что я сбегу при первой же возможности. Я никогда не перестану пытаться уйти. Как инстинкт борьбы или бегства, мое стремление к свободе поглощает меня. Оно сильнее той любви, которую я испытывала — испытываю — к своей семье. Потому что, хотя я знаю, что моя семья любит меня, они не могут любить меня больше, чем вещь, которую можно обменять.