Князь Евгений Николаевич Трубецкой – философ, богослов, христианин

Действительно, широкое распространение и глубокое как философское, так и мировоззренческое влияние кантианского гносеологизма в европейской духовной культуре на рубеже ХIХ – ХХ веков представляет собой выразительное проявление ее общей секулярной, а значит, одновременно и философски ущербной направленности. В этом отношении осуществлявшаяся представителями «мистического алогизма» с позиций религиозной философии справедливая критика кантианства как духовно ложного типа философского мировоззрения признается Е. Н. Трубецким актуальной для своего времени, и совершенно естественной для самих религиозных философов, стремившихся в своем творчестве возродить в европейской философии христианскую традицию. Однако подлинное преодоление кантианского гносеологизма связывается Е. Н. Трубецким, прежде всего, со способностью того или иного философа органично преодолеть в своем собственном творчестве методологические установки гносеологизированной кантианской философии. По мнению философа, подобные установки не только препятствуют разработке онтологической проблематики, столь необходимой в любой ориентированной на церковную традицию философии, но и утверждают чуждый христианской философии отвлеченный антропоцентризм как основополагающую мировоззренческую предпосылку философского творчества. Подобного органичного преодоления антропоцентричной кантианской методологии Е. Н. Трубецкой как раз и не находит в творчестве уже упоминавшихся выше философов, в то время как распространенная в европейской послекантовской философии пронизанная психологизмом и иррационализмом мировоззренческая проблематика обнаруживается в произведениях этих философов с достаточной определенностью.

«В возгласе предельного отчаяния, – пишет священник Павел Флоренский, – начало новой стадии философствования. Я не знаю – есть ли Истина, или нет ее. Но я всем нутром ощущаю, что не могу без нее. И я знаю, что если она есть, то она – все для меня… Может быть, нет ее; но я люблю ее больше, нежели все существующее. К ней я уже отношусь как к существующей, и ее, быть может, не существующую, люблю всею душою и всем помышлением моим. Для нее я отказываюсь от всего, даже от своих вопросов и от своего сомнения»[91]. В связи с этим и другими подобными фрагментами из основного религиозно-философского произведения священника Павла Флоренского, выразительно иллюстрирующими самозамкнутый психологизированный субъективизм, ставший духовным лейтмотивом «мистического алогизма», Е. Н. Трубецкой приходит к следующему выводу относительно религиозной ценности и философской значимости духовной направленности «мистического алогизма». «Я не нахожу здесь одного необходимого элемента живой веры, – отмечает Е. Н. Трубецкой, – безусловной достоверности ее предмета, безусловной уверенности в невидимом как бы в видимом. Все эти многочисленные «если» и «быть может» скорее выражает душевное состояние человека с двоящимися мыслями, который хочет, но не в силах вполне поверить… Таково вообще состояние души, которая не пытается преодолеть сомнений, а либо заглушает их, либо боязливо от них отворачивается. Вопреки отцу П.А.Флоренскому мне кажется, что нельзя любить истину «всем нутром», когда не знаешь, есть она или нет… Если мы любим истину, в особенности, если мы верим в нее, мы должны ради нее не отказываться от вопросов и сомнений ищущей мысли, а доводить их до конца. – Стучите и отверзут вам»[92].

Погруженность в стихию эгоцентричных психологических переживаний, за которой, по мнению Е. Н. Трубецкого, скрывается «непобежденный скептицизм, раздвоение мысли, возведенное в принцип и норму»[93], склонность принять душевную надрывность изверившегося в отвлеченных умозрениях рационалиста за духовную напряженность трезво осознающей себя религиозно взыскующей личности – таковы, с точки зрения Е. Н. Трубецкого, основные черты духовного опыта представителей «мистического алогизма». Истоки этого духовного опыта сближают данное направление русской религиозно-философской мысли с философски декаденствующей романтической европейской культурой ХIХ века, и не только ставят под сомнение подлинность их религиозных переживаний, но и располагают к искушению губительным для религиозной философии соблазном иррационализма.