Книга апокрифов

― Да. Того самого, который создает уродливые безжизненные фигуры. Император понятия не имеет о том, что такое искусство. А что касается Мальвазия, то он, по-моему, столь же скверный живописец. Еще бы  ― равеннская школа. И все же ему поручили мозаики в придворной часовне! Ах, нет, при дворе ничего не добьешься, Прокопий. Не могу же я отправиться во дворец с просьбой, чтобы какому-то Аргиропулосу, или этому,    как его зовут, этого критянина, Папанастасий?  ― разрешили и дальше портить стены!    

― Не в этом дело, отче,  ― терпеливо заговорил Прокопий.   ― Но подумайте сами: если победу одержат иконоборцы, искусство будет уничтожено! И ваши иконы сожгут, Никифор!

Аббат махнул своей маленькой ручкой.

― Все они слабые, Прокопий,  ― невнятно произнес он.  ― Тогда я еще не умел рисовать. А рисовать фигуры, знаете ли, не так-то просто научиться!

Прокопий протянул дрожащий палец к античному изваянию юного Вакха, наполовину скрытому цветущим кустом шиповника.

― И эта статуэтка будет разбита,  ― молвил он.

― Какой грех, какой грех,  ― прошептал Никифор, скорбно прикрывая глаза.  ― Мы называли эту скульптуру святым Иоанном Крестителем, но это ― подлинный, совершенный Вакх. Часами, часами я любуюсь им. Это  ― как молитва, Прокопий.

― Вот видите, Никифор. Неужели этому божественному совершенству суждено погибнуть навеки? Неужели какой-нибудь вшивый, орущий фанатик вдребезги разобьет ее молотом?

Аббат молчал, сложив руки.

― Вы можете спасти само искусство, Никифор,  ― наседал Прокопий.  ― Ваша святая жизнь, ваша мудрость снискали вам безграничное уважение в церкви; двор почитает вас необычайно; вы будете членом Великого Синода, который призван решить, все ли скульптуры являются орудием идолопоклонства. Отче, судьба искусства в ваших руках!

― Вы переоцениваете мое влияние, Прокопий,  ― вздохнул аббат.  ― Эти фанатики сильны, и за ними стоит чернь...  ― Никифор помолчал.  ― Так вы говорите, будто уничтожат все картины и изваяния?

― Да.

― И мозаики тоже уничтожат?

― Да. Их собьют с потолков, а камушки выбросят на свалку.

― Что вы говорите,  ― с интересом произнес Никифор.  ― Значит, собьют и кособокого архангела Гавриила, созданного этим... ну...

― Вероятно, да.

― Чудесно,  ― захихикал аббат.  ― Ведь это ужасно скверная картина, милый мой. Я еще не видел столь невообразимых чучел; и это называется ― «соображения композиции»! Скажу вам, Прокопий: скверный рисунок ― грех и святотатство; он противен господу богу. И этому должны поклоняться люди? Нет, нет! Действительно, поклонение скверным картинам – не что иное, как идолопоклонство. Я не удивляюсь, что люди возмущаются этим. Они совершенно правы. Критская школа  ― ересь; и такой Папанастасий  ― худший еретик, нежели любой арианин[41] (41). Стало быть, говорите вы,  ― радостно залепетал старик,  ― они собьют со стен эту мазню? Вы принесли мне добрую весть, сын мой. Я рад, что вы пришли.

Никифор с трудом поднялся в знак того, что аудиенция окончена.

― Хорошая погода, не правда ли?

Прокопий встал, явно удрученный.

― Никифор,  ― вырвалось у него,  ― но и другие картины уничтожат! Слышите, все произведения искусства сожгут и разобьют!

― Ай-ай-ай,  ― успокоительно проговорил аббат.  ― Жаль, очень жаль. Но если кто-то хочет избавить человечество от скверных изображений, не стоит обращать внимания, если он немного переусердствует. Главное, больше не придется поклоняться уродливым чучелам, какие делает ваш... этот...

― Папанастасий.

― Да, да, он самый. Отвратительная критская школа, Прокопий! Я рад, что вы напомнили мне о Синоде. Буду там, Прокопий, буду, даже если бы меня пришлось нести туда на руках. Я бы до гроба не простил себе, если бы не присутствовал при сем. Главное, пусть собьют архангела Гавриила,  ― засмеялся Никифор, и личико его еще больше сморщилось. ― Ну, господь с вами, сын мой,  ― и он поднял для благословения изуродованную руку.

― Господь с вами, Никифор,  ― безнадежно вздохнул Прокопий.

Аббат Никифор уходил, задумчиво покачивая головой.

― Скверная критская школа, ― бормотал он. ― Давно пора пресечь их деятельность. Ах, боже, какая ересь... этот Папанастасий... и Пападианос. У них не картины, а идолы, проклятые идолы... ― выкрикивал Никифор, взмахивая больными руками.  ― Да, да... идолы.

1936

Брат Франциск

На пути к Форли (там, где вбок уходит дорога поменьше, на Луго) возле кузницы остановился нищенствующий монах. Был он небольшого роста, немного сгорбленный, широкая улыбка открывала несколько оставшихся желтых зубов.

― Брат кузнец, Бог в помощь,  ― весело произнес он,  ― я сегодня еще не ел.

Кузнец выпрямился, отер пот и не слишком лестно подумал обо всяких бродягах.

― Заходите,  ― пробурчал он.  ― Кусок сыра у нас найдется.

Беременная жена кузнеца отличалась набожностью. Она хотела поцеловать руку монаха, но тот быстро спрятал обе руки за спину и бодро затараторил:

― Ах, матушка, что если бы я поцеловал руку вам? Меня зовут брат Франциск, нищий. Да благословит вас Бог.

― Аминь,  ― вздохнула молодая женщина и пошла за хлебом, сыром и вином.