Книга о красивой жизни. Небольшая советская энциклопедия

И ты стоишь над пустою рюмкой и обсосанными паутинными скелетиками бедных килечек и в задумчивости оббираешь липкие крошки, и тебе тут хорошо, потому что снаружи уже давно не то, чтобы стемнело, а как и не рассветало, и все небо заблокадилось думами о чем-то высоком. Отчего это в Питере так все промозгло: и не только ведь снег или дождь осенний, даже солнечная погода какая-то промозглая и продроглая, как скрежет трамвая на повороте рельсов. Единственно, что не так — питерские грозы, с освежающими сквозняками, радугами по краям темно-синих туч. Нынче уж давно таких гроз в Питере не показывают. Куда настоящие погоды девались, неужели по озоновым дыркам рассосались?

Наконец, выйдешь из рюмочной, вознесешься на пару ступенек до уровня моря, а тут рядом с ней — пивной ларек, и только совсем больной или приезжий не прихватит вдогонку кружечку пивка.

И выпьешь его неспешно в компании с самим собой и независимо от других пивососов, что стоят рядом, затянешься урицкой беломориной и начнешь, подобно питерскому небу, думать о высоком: например, вот сегодня забыл на работе топор и потому не убил старуху-процентщицу, стало быть завтра не надо будет пачкаться на Сенной, а, с другой стороны, рубля на завтра как раз не хватает, а к Облонским не пойти — у них ремонт. И мысль сама собой раздваивается: то ли к жене сейчас, то ли к Настасье Филлиповне Барашковой, нет, не выйдет, она сейчас в Москве; миног бы сейчас, оно, конечно, можно и жареных, если ты москвич или еще какой хам, а настоящие люди едят либо копченые, либо маринованные и чтоб прямо из Луги; а Аня К., небось, опять поехала на Московский вокзал встречать своего незаконного, к Макару Девушкину разве что? Да нет, вот они, бедные люди — и рад бы дать, так ведь он у меня сам пятерку до получки два месяца назад брал, неудобно, подумает, я за своими пришел; эх, брат Пушкин, Александр Сергеевич, не наш ты человек, да и масон к тому же, и все прут и прут в наш город всякие инородцы, и когда ж конец всему этому?

И так незаметно отойдешь от пивного ларька, и ноги сами, по лужам ли, по снегу ли, приведут к пивбару, к пивняку местному — и ведь только, чтоб поговорить, а не надираться вовсе; разве тут можно надраться, когда в заначке отыскался тоненько сложенный подкожный рупчик, распоследненький, а ведь до аванса еще три дня. А что такое рупчик? Пара пива и набор: три ломтика сардинеллы, соленый рогалик, жареные на постном масле малюсенькие черные сухарики и столовая ложка моченого гороху.

И тут настает момент истины.

Он настает после первых двух глотков, когда в первой кружке остается немного на дне. Момент обретает плоть собеседника: «Закурить найдется?» Тут всего две возможности: либо он начнет изливать свою озябшую душу, и это кончится просьбой на одну кружку, либо — второй возможности обычно не бывает и я не знаю, что и как бывает иначе, хотя мне и самому так хочется порой излить свое, и я каждый раз надеюсь, что эта, вторая возможность возникнет, и я смогу — не урывками и короткими перебежками, а в полный рост, наконец излиться и сказать все, что во мне накопилось и настрадалось, не выговорившись.

И мы курим мой беломор, и братаемся, и обливаемся фигуральными слезами, и я все жду, когда он попросит у меня кружку пива или ночлег, и я с муками совести и всего моего неспешного и пустого быта откажу ему; и мы побредем под могильными фонарями моей улицы на беспросветный и продуваемый скандинавскими ветрами угол, и расстанемся вечными друзьями этого вечера, и поклянемся друг другу этой ночью ни за что не писать «Двенадцать», потому что это уже заблокировано, и не петь про осень, а просто вернуться в нежить завонявших подъездов, в семейное небытие и свое потерянное существование.

И эта хлюпающая и слякотная мерзость — мой любимый Питер, и я сам себе питерский, неистовый и сумасшедший, готовый снять свою так и непошитую шинель любому разбойнику с Апраксина двора.

— Караул!

К западу от Петалумы

К западу от Петалумы начинается неизвестная туристам Калифорния: южно-уральские взгорки и пригорки, смешные овцы с черными мордами, ногами и рогами, а во всем остальном — бежевые; перелески, похожие на орловские, но неистоптанные великим и могучим барином Тургеневым. Дорога постепенно забирает на юг, вдоль речушки с заболоченными берегами, непуганными белыми цаплями и еще менее пуганными выпями. Постепенно речушка начинает распрямляться и полнеть водами, впадает в широкий залив, окаймленный живописными зелеными берегами; дорога то подходит к берегу залива, то струится по полям, населенным разноцветными коровами, — американцы, что побогаче, держат скотину вместо сенокосилок, заодно не заботясь об органике. Наконец, машина вскакивает в Маршалл, город с населением в 50 человек, и круто въезжает в недооформленную парковку перед одной из двух местных устричных ферм. Мы приехали.