Книга о Петербурге

Другое блокадное правило суровой зимы 1941/42 года, тоже мною с детства усвоенное: когда покидают силы на улице, помни, что отдых — смерть. Сел — не встанешь.

Я это слышал не только от отца, об этом говорили, кажется, все пережившие.

Невозможность помочь замерзающему прохожему — постоянный мотив рассказов о блокаде.

Мои родители, уйдя на пенсию, жили в деревне. Отец, когда возвращался в город, делал звонки. Слава богу, было кому позвонить. Телефон — городской, проводной, надо теперь уточнять: стоял — стоял в прихожей, на столике. Отец садился на телефон (скоро язык все эти нюансы забудет); короче, говорил долго, до часу. Помню такой звонок в один из его последних приездов — он позвонил сестре, с которой довольно долго не приходилось общаться (она до этого приезжала к нему как-то на Псковщину). Я сидел за компьютером в комнате, — из прихожей, где телефон, доносилось отцовское «бу-бу-бу», негромкое и монотонное — настолько, что не могло помешать никаким позитивным занятиям. Шло фоном. Только вдруг что-то там изменилось в интонации этого «бу-бу», голос дрогнул, погас — что-то заставило меня отвлечься от экрана и насторожиться. Ясно, они вспоминали прошлое. После паузы отец на что-то ответил: «Помню, конечно. Как же такое можно забыть», — это было сказано, что называется, не своим голосом; а потом последовала тишина. Невозможная для телефонного разговора и слишком внезапная, чтобы разговор так мог оборваться. Я откинулся на спинку стула и посмотрел в дверной проем — все ли там хорошо. Нет, отец, седобородый, седовласый, вылитый Дед Мороз, держал, повернувшись ко мне боком, трубку, прислоненную к уху. Слушал. Тетя Леля ему что-то там говорила, а он слушал и слушал, ни одним словом, ни одним междометием не обозначая свое внимание. Так не говорят по телефону, было что-то жутковатое в этом затянувшемся одностороннем безмолвии. «Особенно последние двести метров. — Когда на Фонтанку. — Думал, что ты умрешь». Он сказал это, и я понял, что сейчас было: она благодарила его за спасение жизни.

Потом, отвечая на мой вопросительный взгляд, рассеянно пробурчал: «Вспоминала. Как мы шли и чуть не замерзла».

Я знал эту историю. Знал с детства еще, когда о блокаде, мне кажется, говорили чаще и откровеннее. Мне ли ее рассказывали, или она запомнилась по разговорам взрослых, не помню. Но как знал? Знал, но забыл. И вряд ли бы вспомнил когда-нибудь, если бы за год или два до того телефонного разговора тетя Леля — это было в поезде — не повторила бы мне ее с подробностями, не столько мною забытыми, сколько мне неизвестными. И это был не просто какой-то рассказ, это был рассказ очень адресный — для меня.

Мы возвращались в город. Она как раз тогда отгостила у моих родителей в деревне, я тоже там был. Последние годы они редко встречались, брат и сестра, а чтобы общаться так долго — неделю почти, этого не было несколько десятилетий. Разговоры о здоровье, болезнях, воспоминания на веранде за чаем, совместный поход за грибами. В тот год было много грибов, к тому же отец знал места. Помню, в лесу тетушка моя почувствовала себя обузой — пожаловалась на «куриную слепоту»: с ее глаукомой она могла пройти не везде, а найти гриб и вовсе у нее не было шансов. Между тем грибов было море. Отец придумал хитрить — он направлял ее, будто бы в обход кочки, прямо на гриб, и она радовалась, различив у себя под ногами шляпу очередного подосиновика, пока наконец эти хитрости не разоблачила. Много шутила, притом что тетка моя понимала: она собирает грибы последний раз в жизни. Ну так вот, мы с ней вдвоем возвращались поездом в город. Через Новосокольники — проходящим, ночным. Сидели за столиком у окна, и она мне рассказывала свою жизнь. Истории в стиле «надо записывать», но я не записывал, а память у меня, к сожалению, оставляет желать лучшего. Только эту, про то, как в первую блокадную зиму шли вдвоем они из пункта А города Ленинграда в пункт Б города Ленинграда, тетя Леля мне не просто рассказывала — передавала. Почти как тяжестью наделенный предмет, с которым не смогу не считаться.

На самом деле история очень простая. Пункт А — где начинаются Обводный канал, отлучающийся от Невы, и Шлиссельбургский проспект (позже назовут проспектом Обуховской Обороны — в память рабочих выступлений 1901 года, а не блокадных событий, как думают многие). Пункт В — квартира на втором этаже, в которой я проживу бóльшую часть жизни, вход со двора (это важно: двор тоже надо пройти — преодолеть расстояние), это все в доме кирпичной архитектуры на углу набережной Фонтанки и Международного проспекта (еще не проспекта имени Сталина, как будет после войны, и тем более не Московского, как сейчас).

Как попали туда, к началу Обводного? Встреча с отцом (их отцом — моим дедом). Результат каких-то военных передвижений, от него сообщили, что он в такое-то время будет там. Сейчас не об этом — как шли назад.