Книга о Петербурге

Я и пошевельнуться не успел, а Крусанов раз! — и отдает ему свою бутылку, практически полную. Субъект немного ошалевает от такого дара и что-то начинает бормотать благодарственное. А Крусанов запускает руку в карман, достает, сколько достается, и не глядя отдает ему. Субъект еще те деньги не спрятал, а Крусанов уже из другого кармана снова достает и ему протягивает и еще. Я и сам несколько изумлен отзывчивостью Павла Васильевича, я и сам — не столько из сострадания, сколько по-конформистски — ужасное слово: подаю… а этот просто ошеломлен. «Мужики, да вы кто?.. Художники?» Меня часто принимают за художника, обычно «типа того» отвечаю. А ему, по-видимому, хочется отблагодарить нас фигурой общительности, и он о себе начинает говорить — гонит пургу, а иначе что это? «Вы не поверите, а я тоже писатель». («Тоже» — это кивок в сторону Достоевского.) «Вы не поверите, у меня столько книг написано!.. Меня вся страна читала!.. Вы не поверите, у меня миллионные тиражи были!..» Крусанов, к моему удивлению, произносит что-то вроде «да нет, почему же… мы верим… мы знаем…» — только тот не слышит Павла Васильевича, а гонит и гонит свое про тиражи да гонорары, но уж очень неразборчиво как-то. Наконец выдыхает: «Ну, пойду!» — и уходит за угол — там, двенадцать ступенек вниз, винный магазин в подвале.

«Что это значит?» — спрашиваю. «Он меня не узнал», — произносит в пустоту Павел Васильевич. «Кто это? — спрашиваю, слегка обалдев. — Вы что, знакомы?» Крусанов называет фамилию, ровным счетом мне ничего не говорящую, — простую такую фамилию, которую я, впрочем, скоро забуду (восстановить сейчас несложно, только зачем?). «Так он что, в самом деле писатель?» И слышу: «Ну да».

Оказывается, дело вот в чем. В начале девяностых Крусанов работал редактором в одном очень крупном издательстве. Был пик книжного бума. Издательство делало ставку на жанровую литературу, спрос на нее был очень велик — фэнтези, детектив… А тут подвернулась рукопись, которая идеально проходила по жанру «бандитский роман» — прислали ее из мест заключения, и отличалась она от ей подобных незаурядным знанием предмета и живостью языка. «Мне даже править почти ничего не пришлось». Ухнули большим тиражом, и сразу книга была раскуплена. Скоро и сам дебютант вышел на свободу. Крусанов перешел потом в новое издательство, а это занялось новичком вплотную, зарядило его на «бандитские» романы, которые он и стал печь один за другим, благо ему еще подрядили помощников. Гонорары были огромные. Да и время в известной мере было «бандитское». Конечно, это не та литература, которую замечает критика, но успех есть успех. Одной его книги тираж превышал суммарный всех наших с Крусановым книг, вместе взятых, написанных уже в другую эпоху. А потом? Крусанов не знает, что было потом.

Потом — суп с котом.

Встреча автора и редактора у памятника Достоевскому — вот что потом.

Я был потрясен. Я сказал, что такая сцена только здесь и могла произойти — только на этом месте.

Мы стояли по левую сторону от памятника, у гранитной тумбы, и Федор Михайлович, склонивший голову, глядел прямо на нас. Ощущение нереальности было столь велико, что я был готов поверить, что это все сон, причем его — смотрящего на нас Достоевского, это мы приснились ему.

Пиво, кстати, дрянь было. По-моему, не допил.

4

В рейтинге немыслимых совпадений этому я смело даю первое место. Случай совершенно невероятный. Время действия: весна 1985 года. Место действия: Петербург, вернее, тогда еще Ленинград. Действующие лица: Евгений Борисович (двадцать восемь лет) и Надежда Константиновна (за шестьдесят).

Тут надо начать издалека, иначе рассказать эту историю невозможно.

Поскольку все в ней крайне нетипичное, начинаю издалека с легким сердцем, благо сам к этому казусу имею хоть и косвенное, но отношение.

Евгений Борисович Шиховцев — мой товарищ по Литературному институту. Костромич. Мы в один год (1983) поступили на заочное отделение — он на прозу, я на поэзию. В Литературном все литераторствовали, на то он и Литературный, и только Шиховцев, самый целеустремленный из нас, поступивший в институт с более чем оригинальными рассказами, менее всего мечтал о собственной литературной будущности, — свое предназначение он видел в другом: открыть для России Набокова. Он был одержим Набоковым. И это притом, что в СССР Набокова не печатали, а интерес к его творчеству (где-то ж надо доставать тексты) был сопряжен с риском и определенными неприятностями — можно было нарваться.