Книга отзывов и предисловий

Гражданин. Слово «граждане» – непременный зачин приговских «обращений». «Понятно, что поэт, литератор, производитель стихов, будучи, естественно, рожденным, проживающим и внедренным в социальный контекст эпохи, политические события и каждодневную окружающую жизнь, является по сути своей существом социально-гражданственным, что и проявляется в его поступках, оценках, говорении и, в разной степени редуцированности, в его писаниях», – писал Пригов в постсоветском эссе «Если в пищу – то да (Гражданская лирика)». «Он рассказывает о тех временах / Когда положить партийный билет на стол / Считалось гражданской смертью / А порой и просто прямой смертью и оканчивалось»: исторический контекст сам подсказывает Пригову предмет для исследования. Может ли гражданство стать сущностной характеристикой человека – и что произойдет, если эту характеристику изъять? В позднесоветские годы, когда лишение гражданства было одной из карательных мер – а в символическом плане предполагалось как мера наиболее суровая, – это были как минимум любопытные вопросы. Любопытно и само слово «гражданин»: сакрализованное благодаря образцам «гражданской» лирики, от «Поэта и гражданина» Некрасова до «Братской ГЭС» Евтушенко, оно становится максимально стертым в повседневном употреблении. Слово «гражданин» постоянно не равно человеку, человек прикрыт им как маской («Гулял я в виде скромного / Простого гражданина») или из него выламывается. Показательно, что любимый приговский герой Милицанер, будучи образцом гражданской доблести, гражданам противопоставлен.

Господь. Тема Бога, божественного для Пригова важна в первую очередь в соположении с проблемой творчества. С одной стороны, Господь – демиург, the ultimate creator, и Творение похоже на любезную концептуалистскому сердцу игру[70]:

Вот всех я по местам расставил

Вот этих справа я поставил
Вот этих слева я поставил
Всех прочих на потом оставил
Поляков на потом оставил
Французов на потом оставил
И немцев на потом оставил

Вот ангелов своих наставил
И сверху воронов поставил
И прочих птиц вверху поставил
А снизу поле предоставил
Для битвы поле предоставил

С другой, одна из приговских масок – маска избранного поэта, Гения, – предполагает прямой контакт с Небом. Господь вступает с Поэтом в диалог – «божеский разговор», оценивает его творения, направляет его. Поэт может Его бояться, а может быть с Ним на дружеской ноге и даже имитировать Его голос. Что, собственно, входило в поэтические программы до всякого концептуализма: с одной стороны, торжественные «Потерянный рай» Мильтона и «Пророк» Пушкина (пародируемый Приговым в одном из стихотворений про Милицанера), с другой – кощунственная «Война богов» Парни. Пригов, как обычно, удален от обоих полюсов: и рассуждения в духе «Наш Господь от ихнего Господя / Отличается как день от преисподня», и подступы к теодицее подражают прежде всего наивным представлениям о божественном – «святой простоте».

Гений. Приговская поэтология предполагает деконструкцию образа поэта как Избранного. Делается это через повторение ad nauseam. Исключительность поэта и поэзии Пригов подвергает своей фирменной критике-через-принятие. Уникальность и сверхценность поэтического слова («Это прекрасно потому, / Что это сказал поэт») противостоит у Пригова установке на поточную, конвейерную продуктивность; выспренней позе – программное косноязычие. Подспорьем здесь становится стратегия, которую в начале XX века манифестировали футуристы, прежде всего Игорь Северянин («Я, гений…»), но не только он. Как и футуристы, Пригов заворожен фигурой Пушкина, со времен «Пощечины общественному вкусу» и «Юбилейного» еще больше забронзовевшей, превратившейся в символ символа:

Внимательно коль приглядеться сегодня
Увидишь, что Пушкин, который певец

Пожалуй скорее что бог плодородья
И стад охранитель, и народам отец
Во всех деревнях, в уголках ничтожных
Я бюсты везде бы поставил ему
А вот бы стихи я его уничтожил
Ведь образ они принижают его