Книга отзывов и предисловий

Большой плюс, впрочем, в том, что геннисовский взгляд на мир – при всем его сюрреализме как бы «более реальный», чем взгляд условно-обывательский, – позволяет осмыслить самые разные процессы, в том числе и политические. Временами стихи Генниса обнаруживают привязку к узнаваемой истории. Когда персонаж Коля Люберц, до самозабвения любящий Родину и готовый «облить себя бензином и поджечь / и пылающим факелом ворваться / в колонну ее ненавистников», начинает страстно жевать голенище своего солдатского сапога, «чтобы напитаться еще более яростной любовью / бессильный ее обнять / ощутить прикосновения / ее отзывчивых пальцев», мы не удивляемся, обнаружив под стихотворением дату – 2014 год. Этот акт любви – вполне в духе нынешних текстов Владимира Сорокина, еще одного «жестокого таланта», чей художественный метод по воле истории вновь приобрел политическую актуальность. Другое дело, что у Генниса политический комментарий – не самоцель, а одно из завихрений, одна из намеченных и сразу оборванных траекторий.

Геннисовские стихи последних лет ознаменованы возвращением к «я» – как правило, к наблюдателю сюрреалистических сцен, а не к активному их участнику. Это «я» может быть не манифестировано в тексте, но оно явно чувствуется. В отличие от историй о Кроткере и Клюфф описание подобной сцены предполагает фигуру того, кто тихо стоит в сторонке и смотрит:

мужчины сидят на стульях вдоль стены и ждут своей очереди
крайний левый передает сложенную бумажку сидящему справа
тот своему соседу
и так далее
последний теряется вдали
на противоположном конце коридора

через некоторое время бумажка

преодолев путь обратно
возвращается к первому
он ее расправляет
хочет прочитать что там написано
но испугавшись
комкает и глотает

мужчины ожидавшие продолжения

набрасываются на него
валят на пол
кто-то коленом придавливает его шею
кто-то пытается разомкнуть сжатые зубы
и вырвать проглоченное

Невключенность говорящего-наблюдателя в вакханалию – еще один признак того, что целостность мира невозможна. Странное взаимодействие говорящего с теми людьми, которые принадлежат к его интимному кругу (вот он жует птичьи перья, которые протянула ему «она»; вот он вынимает из отца черные стебли и ставит их в вазу), не способствует преодолению его обособленности. Неожиданным выходом из этой ситуации оказывается любовь – примерно как люди в фильмах про конец света обнимаются и держатся за руки накануне кометного удара или столкновения с планетой Меланхолия. Инстинкт сострадания возвращается и в метафизическом смысле (который тоже возвращается) совпадает с инстинктом самосохранения. Растаявший холодок милосердия вновь меняет агрегатное состояние. «Исчезает линия горизонта / куда-то проваливаются холмы / размываются домики / растекаются зеленые пятна рощ» – так в недавнем стихотворении Генниса «наступает будущее». И вот порыв говорящего, запротоколированный так же бесстрастно, как все остальное:

я опустился на колени спиной к ней
и расставил руки чтобы ее защитить
<…>
я повернулся и повалил ее на землю
ее лицо оставалось нетронутым
пока нас жалили и терзали
передовые отряды

Ясное дело, что спастись никому не удастся, – но, может быть, это движение, противоположное почти всему, что мы читаем в книге Генниса, зачтется при следующем, более счастливом перерождении.

Зайцы как феноменологи Илья Дик. Песни зайцев. Bookmate, 2020