Книга про Иваново (город incognito)

Как бы он хотел подарить ей этот лес, быть там с ней вдвоем, – это было бы счастье, от которого он запел бы полной грудью на заре, но этого не было. Олег пытался отмахнуться – пусть какие-то вещи она в нем не понимает, он тоже согласен в ней что-то не понимать, – но выдержать такую прозрачность позиции оказалось труднее, чем ожидалось. Все-таки прекраснодушие – обманчивое понятие, оно нас дурит в отличие от совести, которая грызет. Только совесть ли это? Тоска, одиночество, не с кем говорить – откуда бы взяться таким настроениям, – беспричинно, беспочвенно; кто их подсказывает? Карась задумался: сны – это морок, пусть их разгадывает кто-то другой.

На горизонте нарисовалась коллега – эффектная блондинка-кадровичка с ногами римской скульптуры, прямой осанкой и обманчиво суховатыми (от скрытого тщеславия?) интеллигентными манерами – и с каким-то шелестящим, чопорным голоском, вдруг ставшая интересной, спустя два года знакомства, пока только здоровались, ну болтали ни о чем, и вдруг завязалось. Разговор их прорастал изо дня в день тонкими жилками, тайными веточками, словно сшивая, потом закустился, разросся до того, что все смутное и нечеткое, витающее между ними, вдруг сделалось резким, остро пахнущим и желанным.

Олег забеспокоился – неужели у него не будет этих ног и он не услышит, как этот голос шелестит ему на ухо нежные и неприличные слова, – ведь и она неравнодушна, и обедали уже вместе: у них появилось уже общее кафе с их столиком, нагулянные маршруты, слова, словечки, островки тем, мыслей и эмоций, а может быть, даже чувств (куда же без них?), которые приятно было затронуть, приглядывая друг дружку и как будто отшелушивая что-то лишнее из глаз, мешающее видеть: подходит, не подходит, – и по всем было признакам, что они переспят.

Но Олег сомневался – жене он ни разу не изменял. И в мыслях не было.

От своей двухголовости – туда или сюда – он стал нервничать и замыкаться в себе, забирая в лес все дальше и дальше: заходил от реки, а назад возвращался совсем другой дорогой – опушкой, вдоль ЛЭП.

У него на пути была Лосиная поляна. Никто отродясь на ней лосей не встречал, и все-таки почему-то она так называлась – еще с тех времен, когда Олег был маленький и видел сон с отрубаемой ломтями рукой и зловещими трамваями, бегущими во тьме, как адские катафалки.

Мир изменился. Ульи-многоэтажки, отечески выращенные заботами и корыстями чиновников-управленцев и щедро политые хваткой риторикой (детский сад, парковки, «инфраструктура», «все предусмотрено»), заняли территорию, где раньше вдоль оврага безо всякой инфраструктуры лепилась деревенька – кособокая, безымянная (Олег туда бегал посмотреть на коз, поскрипеть настоящим колодезным воротом с громыхающей цепью; коровы мычали, притягательно долго: МУ-У-У, МУ-У-У-У! – и в конце концов Олежку там уже и собаки признавали, и петух признавал; какой он был… не тот, не такой, как сейчас!).

Сомнения обессиливали. Олег с каждым днем охладевал к жене, как будто это она ему изменяла, он стал нетерпелив и не в дело раздражителен. Повышал голос. И чтоб не повышать, чтоб не втравливать себя в глупые разборки, Олег в очередной раз – в ближайший выходной, прямо с раннего утра, которое не задалось, было мрачным и натянутым, – удрал «на зеленую».

Осенний рассвет был отчаянно-розов и все еще колюч остатками заморозков. Улица Свердлова, круглосуточная аптека. Еще два прогона, и город позади.

Олег зашел в парк и побрел по аллее, окруженной аттракционами. На траве лежал иней. «Как мелкие рыбешки», – подумал Олег, ступая по нападавшим на потрескавшийся асфальт ивовым листьям. Потянуло к реке.

Он вышел на берег и проводил долгим взглядом дрейфующую утку. Над водой его мысли стали гулкие и прозрачные, практически невесомые.

День наступает…

С листьев скатывается неудержимая жемчужная капель, а там, докуда уже достали солнечные лучи, она сверкает и переливается.

Парк украдкой переходит в лес.

Олег чувствует все точно, без лишней остроты, печали или мечтательности, и, вырвавшись из тенет, слышит, как звук падающих листьев витает в ветвях: шуршит и падает, ударяется и падает, переворачивается и падает, – плавно планирует…

Наблюдать за природой всегда содержательно, и в такие минуты Олег словно приоткрывает крышку ящика Пандоры, проникает глубже, снимает кору.

– Бог есть, – приходит он к мысли, вернее ощущению, высказанному случайно, как выдохнутому из тела облачку пара, дымковатому теплу, но уже не обойдешь, хотя тупик не ощущается.

– Бог есть, – повторяет Олег уже гораздо основательней, потому что, возникая и повторяясь все в новых и новых случайных обстоятельствах, убеждение крепнет.

– Бог есть. – Он уже готов произнести это громко, вещая березам, воронам и пустякам, что вокруг него, но тут же оговаривается, чтоб окончательно не завраться: А дьявола придумали люди. Потому что не могут без него обходиться.

В этой полурассеянности, точнее сосредоточенности на чем-то другом, он похож на поэта с той только разницей, что ничего не сочиняет, а лишь трогает материал для возможной поэзии.

Тропинка уводит.