Книга про Иваново (город incognito)

Петька сказал, что если медведям дают человеческие имена, то людям надо давать медвежьи.

Папе понравилась эта мысль.

Мишки прыгали на батутах, ездили на велосипеде, плясали «цыганочку», танцевали вальс. Все-таки не зря их называют косолапыми.

Потом всех поразил Гор Исаджанян – он жонглировал светящимися кубиками.

Потом всех поразила Алена Цветкова – воздушная гимнастка.

А леопорта так и не было. Мы с Петькой надеялись, что его уже не будет. Мало ли какую штуку он выкинет! А мы сидели в первом ряду…

Справа от нас поблескивал лысиной Александр Розенбаум с внучкой на коленях. Конечно, это был не настоящий Розенбаум. Но очень похож. Особенно лысина.

Гвоздем программы стали джигиты и лошади. Ух, как они скакали – девять вороных, а впереди был самый вороной.

Петька шепнул, что «это самый борзый». И пояснил:

– Чем черней, тем страшней.

Я с ним согласен.

И тут наконец мы увидели леопорта. Не буду рассказывать, что мы пережили. Лучше сходите и взгляните сами – не пожалеете!

Потом, правда, выяснилось, что этот зверь на самом деле называется леопард. Живет в Африке и в Азии. Отлично умеет лазить по деревьям. Его можно встретить и в джунглях, и в саваннах, и даже в горах. А черный леопард называется пантера.

Эти сведения нам рассказала мама. Мама очень любит, когда все правильно и по делу.

Поэтому папа ее и любит.

Я спросил у него:

– Почему ты все-таки говоришь «леопорт», а не «леопард»?

– Потому что жизнь с ответом не сходится, – сказал папа.

Продолжение следует.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ГОРОД ВСЕГО НА СВЕТЕ

ОДИН И ДРУГОЙ

1

Искусство держится на противоречиях. Если их нет – и говорить не о чем. Когда я читал биографию Мунка: о его метаниях, пьянках, неврозах, житейской распущенности и навязчивых идеях, – то невольно сравнивал его со своими друзьями-художниками и удивлялся: а они-то чем хуже? Не буянят, не сквернословят, посуды не бьют. Даже манией преследования и то не страдают! А смотришь картины, и предмет разговора возникает сам собой. Один к нам приехал из Вышнего Волочка (после Строгановки в Москве), другой из Киргизии (после Репинки в Питере). Казалось бы, что им у нас тут делать, но Уводь исподволь заякорила обоих и сделала ивановскими, не сравняв, не загладив, возможно, потому, что сама течет, как цыганки пляшут: «туда, сюда и на все четыре стороны».

2

– Великий художник просто должен быть аморальным. Это его святая обязанность, – распаляется Бахарев. – Если бы я пил, курил, вел себя отчаянно, я был бы по-настоящему великим художником!

Ершов парирует:

– А как же этика? Я не согласен. Нет, я согласен, что поступок лучше, чем моральные принципы… А вот этика – другое… Должно быть благоговение перед предметом, перед тем, что рисуешь… вот это благоговение и есть момент этики, а не то, что так можно, а так нельзя.

Спорить с Бахаревым – все равно что попасть в пургу: взовьется, загудит, налетит со всех сторон, перемешает все доводы и выводы, не считаясь с тем, что говорил минуту назад.

Но его развесистая болтовня маскирует глубину. Бахарев сам же ее остерегается и, страхуясь, «забалтывает», оттеняет, подмасливает роковой и неподвижный взгляд из бездны. Чутье художника, непосредственность и опыт, веселая непоследовательность и трудолюбивое упрямство позволяют Бахареву утереть ей нос.

Его эгоизм становится спасительным. Пишет ли он «Венецию», «Китай» или очередную «Музу» или «Русалку», у Бахарева всегда получается страна под названием «Бахарев», где заезжему туристу можно не спрашивать: «А как пройти к Бахареву? Где у вас тут Бахарев?» – ответ очевиден: «Бахарев везде». Его темперамент, его жажда дела (вопреки обломовской привязанности к житейскому комфорту и бытовой стабильности) сказываются во всем, что его зажгло, заинтересовало – пусть даже сиюминутно. Жизнь коротка!

Бахарев – противник всякого застоя. Неудивительно, что он в свое время расплевался с ивановским отделением Союза художников; тридцать лет назад пообещал: «Ноги моей на вашем пороге не будет», – и так ни разу и не перешагнул. Даже когда помогал Ершову перевезти картины для выставки в помещение Союза, на порог не ступил – ждал товарища на крыльце. Артистизм? Шарлатанство? Нежелание липнуть в удобный чиновникам накопитель заурядности? Или планида такая?

Ершов, конечно, не такой импульсивный. Он склонен к пространным монологам-импровизациям, в которых с удовольствием распутывает запутанное и запутывает распутанное. Подобно индийским суфиям, Ершов не рассказывает – он изрекает, предоставляя словам, их внутренней логике, как стечению обстоятельств, объяснять самих себя. Делез и Спиноза – его давние приятели. С ними он, как водится, запанибрата и любит на досуге посидеть, покалякать, например, с Экклезиастом о всяком непонятном, подцепить рыбку-мысль на крючок философии – а вдруг достанется «чудесный улов»13?

Оттого и цвет на картинах Ершова – словно дергающийся поплавок: сигналит, что клюнуло, а кто – поди его разбери: золотая рыбка? премудрый пескарь?