Книга про Иваново (город incognito)

Пошел до конца.

Героика, ностальгия, сексуальная революция, карнавал скептиков с пресыщенными ухмылками и сластолюбивое причащение к вере («здесь ходили монахи, облитые солнцем и медом»), мелодраматическая чувственность и обрядовая торжественность, боевой нонконформизм и простодушие эстета – все было перемешано, как волшебной палочкой, в единый коктейль, ингредиенты которого изучать небезопасно:

Погуляли на даче – рояль утопили в пруду.
Чернолаковый «Беккер», прощай мой дружок однокрылый.
Выпьем лишний глоток – биополем загасим звезду,
Я уже не боюсь, если в спальне кричат гамадрилы.

Поэт ставит опыты – над кем? Над собой. Его истребитель уходит в штопор, приборы зашкаливают, но в последний момент, вжав педаль до упора, Бушуев выкручивается. Молодость выручает, перспективы на горизонте – лучезарные и радостные: свобода, слава. Жизнь кружит голову…

В те анархические годы Бушуев был модный и потрясающе современный, выражая тотальное обновление страны и вместе с этим – абсолютное ретро. Иваново подарило ему свою двойственность, как родимое пятно.

Культурная жизнь в начале девяностых в городе протекала активнее, чем сейчас. В вестибюль Ивановского художественного музея художники «вплывали» на настоящей лодке, которую несли на руках бурлаки-волонтеры. Один из участников нашумевшей акции вспоминает: «Художники были бородаты, а задумчивое чело Е. Куваева украшал венец из пластмассовых крокодилов. Д. Бушуев читал тексты, постоянно поправляя сиявшую на его голове пожарную каску. И. Жуков вместо стихов сознался, что мечтает работать в зоопарке обезьяной. Строки Шукурова вообще воспроизвести трудно, потому что пишет он негритянскими наречиями».

Таким был фон, окружающий ландшафт, из которого Бушуев, следуя внутренней логике дара и пришпоривающей его, окрыляющей жажде («Гони коней моих, Ястребов, черных коней гони…»), нырнул в столицу, в Литературный институт, но только и в Москве он не нашел своего предела, не почувствовал его.

«Мой Амстердам – от Солнца до Китая», – напишет Бушуев позже, когда «блуждающая жуть» уже окончательно пригрелась в его сердце.

«Сирены напели», – про многие его стихи лучше и не скажешь.

3

Виктор Ломосков:

– Бушуев был таким «звездным мальчиком», и его талант никто не подвергал сомнению – ни простые слушатели, ни Союз писателей. Он очень народный, душевный и в то же время фантастический, элитарный. У него в молодости (когда он читал все скопом, подряд) все, видимо, сложилось в один красивый пазл, и что удивительно: Бушуев одинаково нравился и девчонкам-школьницам, которые читали его стихи наизусть, и профессорам-филологам. В Москве и в Иванове ему аплодировали. Он в двадцать лет получил премию журнала «Юность», лично от Дементьева, – это было невероятно.

– У тебя не было ревности к его успеху?

– Да полно, бухали целыми днями вместе. Он был очень добродушный, приятный в общении. При этом Димка был авантюрист. Его в свое время как молодого таланта включили в делегацию ивановских активистов для поездки в Лондон. Это тоже было невероятно – не Болгария, не город Лодзь в Польше, куда еще можно было попасть, примазавшись к какой-нибудь гуманитарной делегации, чтобы в итоге продать там подвесной мотор «Малыш», купить на вырученные деньги восемь пар джинсов «мальвины», а потом толкнуть их в Иванове и жить после этого полгода припеваючи… А тут Англия, Лондон! – это ж, вообще, караул. И что ты думаешь? Единственный, кто не вернулся из этой поездки, был Дима Бушуев. Он просто бежал – отбился, как Нуриев. Четыре года прожил в Англии, потом в Швецию уехал. Про него даже в газете писали, что «поэтом можешь ты не быть, но соблюдать закон обязан», – какой-то дурак написал в заметке. Тогда всем крупно досталось на орехи – кто его вписал, как отпустили… Времена-то были еще партийные.

4

За границей осенний яд не выветрился, а продолжал действовать с удвоенной силой. Радуга легко превращалась в плеть.

Возмужавший, но отнюдь не помудревший ученик доктора Редлиха, явно запретивший себе сомневаться в целесообразности результата и затраченных на него внутренних усилий и душевных резервов («Потом меня в акациях тошнило, / и обжигал любой нательный крестик»), рискованно пропускает все остановки, где можно высадиться и сойти в колею нормальной жизни.

«Вези, нелегкая», – погоняет Бушуев уже на родине Уайльда и Блейка. Чудесное и чудовищное у него нерасторжимы. Литературная игра превращается в миф, а тот в свою очередь перетекает в реальность. Отдавшись течению огненной речки, уже не спрашивают, что там к чему. В стихах звучит нечто падшее и апостольское. Они говорят о спасении и смерти, нежности и пороке. Исчезает вязкость, и баррикады метафор остаются в прошлом. Бушуев учится говорить открыто: