Книга про Иваново (город incognito)

Осыпется елка сухою иглой,
растает звезда,
ты скажешь: – А можно я буду с тобой,
с тобой навсегда?

Из страны уехать можно, а от собственной родинки уехать нельзя – все равно она будет надрываться и аукаться.

В Лондоне Бушуев устроился на телевидение спортивным комментатором, но поэзия остается его главным делом, решительной ставкой. Избавляясь от филологической накипи и маскирующих подоплеку метафизических шифров, она за границей приобретает прозрачность, словно выдержанное вино из монастырского погреба, и балансирует на грани Есенина и Набокова, Иванова и Северянина, Вертинского и Лермонтова, – гремучая смесь.

А темп нарастает (змея лениво сбрасывает кожу):

Когда я вернусь в Китай,
Зажгут бумажные лампы,
Сядут на свой трамвай
Старые эмигранты.

Тихо уйдут во тьму

Юноши в белых шортах,
Может быть, на войну:
Ласточки на погонах.

Крашеный попугай

Заговорит по-русски.
Будет немало музыки,
Когда я вернусь в Китай.

И лирично, и остро.

Бушуев умеет изобразить мир одной строкой, заключить мир в слова (так, чтобы он сохранил в них свободу), разделить полюса, дать емкое, запоминающееся определение: «танцор без танца», «русской зимы православье», «и это будут не дурные вести, / но это будут стаи вещих птиц».

Или вот еще:

Химеры, маги, чародеи
Омрачены тяжелым знаньем,
И в сквере мраморная леди
Сто лет сидит за вышиваньем.

Четыре строчки, а готова целая картина – трактовки не требуется, так написалось, и сколько ни расшифровывай, получится галиматья и литературная критика.

Постоянные образы: осень, листопад, золото и снег, антикварные редкости, звезды и ягоды, а в конце пути – как маяк – ночная спасительная аптека, за прилавком которой стоит не то Фауст, не то Мефистофель.

В изысканных ритмах творится душистая алхимия. Бушуев провоцирует мир на бесконечные метаморфозы и варит зелье, как чернокнижник Средневековья. Его поиски в поэзии – это и эстетический опыт, и обаятельное позерство, и магическая практика, и лирическая исповедь.

Герой пребывает в непрерывном броске-перемещении (в поезде, самолете, «у черта на спине») – от русской Калуги до Нью-Йорка и Атлантиды. Заснешь на Волге, а проснешься на Темзе. Подмосковная электричка прибывает в Брайтон. Из английского кабака открывается вид на осенний Липецк. География – обширная: Лондон, Таруса, Брянск, Париж, Вена, Ярославль, Прага, Торонто, Гватемала, Филиппины, Голландия, Кипр. Поэт одинаково открывает для себя сокровища ацтеков и гавайский ром, древний Египет и косметику «Эвелина». Возникает ощущение, что все это рядом. Бушуев легко переходит границы существующих государств и литературных стилей. Его влечет экзотика, все яркое, неожиданное, распахнутое настежь и кулуарное, скрытое. Рука вивисектора с игривостью вдохновения направляет рифму, изощряет тональность, а поэзия вдруг становится вызывающе-простой и патриархально-ясной:

Бабушка, тебе из смертной сени
Огненные перья в ветерке.
Только петушки и карамели
В носовом завернуты платке.
Пахнет лодкой, осенью и дымом,
Дождик еле-еле моросит.
С иеромонахом Никодимом
Все она о чем-то говорит.

Вопреки обостренно-политизированной атмосфере (развал СССР, последовавшая свистопляска), Бушуев чужд гражданских высказываний, как, впрочем, и вообще социальных нот, привязанных к конкретному историческому моменту. Его интересует нечто иное – щель между мирами, наважденческая, навья, заманчивая и скользкая, горизонт-мышеловка.

В герое угадывается пылкая натура – отрывистая, отзывчивая, самоотверженная и уязвимая, устремленная ввысь, в легендарное Эльдорадо, в «великий сингапур твоей любви».

Мелодии узнаваемы, очаровательны и певучи (трель соловья, а когти-то ястреба!). Их подчеркнутая старомодность выглядит артистично, актуально и стильно:

Приходят в белом, черном, красном,
Уходят только в золотом,
И дни мои, мой месяц ясный,
Твоим изрублены винтом.

Бушуев – менестрель, идеалист и растлитель. Светский кутила. Пассажир «Титаника».

В лучших традициях русской поэзии более всего он любит прощаться – отчасти кокетливо и сентиментально, но в то же время безнадежно и навсегда.

Обвинения в эстрадности, нарочитой красивости и эффектах ради эффектов его не смущают. У него все гораздо тоньше и естественней, а значит, оправданно. Чем легче он заимствует, тем четче проступает его собственный голос: