Книга про Иваново (город incognito)

У Максимычева нет сюжетов с глубокими философскими подтекстами, но в основе своей они не такие односложные и прямолинейные, какими кажутся на первый взгляд. В них есть накал, неподдельная пульсация, какой-то сдвиг, будоражащий сознание, возможно бессмысленный, как буря в стакане (и поэтому болезненный), но эффектный и искренний.

Он правда хотел заглянуть за горизонт, и если картина ему удавалась, то стенки стакана лопались, как стены тюрьмы, и автор парил над нашими головами. И своей собственной.

5

Елена Белянина, искусствовед (из статьи «Живописец Николай Максимычев»):

«Визуальный мир в исполнении Максимычева редко остается гармоничным; для него характерно конфликтное, метафорическое, а порой и фантасмагорическое восприятие окружающего…

Портреты, созданные художником, выразительны, экспрессивны, но немногочисленны. Хотя начинал Николай Максимычев именно как портретист, окончив Ивановское художественное училище с дипломной работой „Валяй, ваяй!“, групповым портретом сплавщиков…

Особое место в творчестве Максимычева занимает жанр ню, хотя завершенных картин с обнаженной натурой у художника немного… В отдельных эскизах Максимычев доводит женский образ до ведьмовского, инфернального. Подчеркивая линии распущенных волос, усиливая мрачное звучание фона, художник смещает смысловые акценты; мистическое начало начинает доминировать над соблазнительностью, а натурщица превращается в обнаженную Маргариту».

6

Валерий Бахарев, художник:

– Я познакомился с Максимычевым в семьдесят третьем году. Выхожу из училища – он меня встречает, а волосы у него черные, с синим отливом, почти фиолетовые – откуда такой взялся? Пьяный-препьяный, и спрашивает меня: «Ты из училища?» – «Ну да», – говорю, а я был молодой, и он, видимо, решил, что я один из студентов. «А ты знаешь, кто с тобой сейчас говорит? Я первый авангардист в этом городе! Больше никого нет! Один я! Дай мне три рубля». А тогда бутылка водки стоила 2,86.

Потом мы с ним встретились, уже познакомились, я ему напомнил про нашу встречу. Он: «Нет, не помню – не было такого!»

Но он был художник… Черный цвет его испортил. Любовь к черному была в нем как природный изъян – не позволила раскрыться, перейти на новый уровень. Ему говорили: «Замени ты хоть на синий, ну или желтый», – а он не мог, упрямый был очень – ему хоть кол на голове теши.

И ему всегда было важно всучить – даже не продать, а именно всучить, – чтобы были деньги.

Потом мы с ним вместе в Германию поехали с группой художников, и из всей нашей группы этюдники с собой взяли только он и я, остальные просто отдыхать поехали. Я там пять картин нарисовал, и он пять картин нарисовал, но ему продать обязательно надо было, и он бегал, предлагал в комиссионки, куда угодно, по каким-то магазинам, а языка не знает: ни немецкого, ни английского, – все на пальцах объяснял, как-то выкручивался.

Он иногда косил под простачка, а так-то на деле практичный был, хитрый. Я его спрашиваю: «Зачем тебе деньги?» А у него дочка на скрипке играть училась, и он ей из Германии смычок хотел привезти – тоже бегал, искал, где купить, достать, и опять все на пальцах.

Ему кто-то посоветовал: чтобы картины лучше продавались, надо их якобы интересней подписывать, с претензией на значительность – не убогую закорючку в углу поставить, а размашисто, остро: Николя Максимычев – латинскими буквами. На следующий день я прихожу, а у него на всех холстах – Николя Максимычев.

Жена его держала, не давала спиться… И, может, поэтому и был черный цвет, что он время таким видел, так его отражал.

Художественного образования ему не хватало. Он не мог высказать все, что у него было, что у него болело, – малевал что-то, выплескивал свои алкогольные эмоции.

Мне запомнилось в Германии – вокруг одного поместья стоял забор из отполированных досочек: не забор, а произведение искусства. Все эти досочки – одна к другой и привернуты саморезами с бронзовыми головками. А Максимычев – рядом, с натуры пишет, потом берет и кисть об этот забор вытирает, не глядя на него, – об полированную досочку с бронзовыми головками. Там лужа еще была – он в ней кисть ополоснет и опять вытирает…

Точнее, чем он, Иваново никто из художников не написал. Все, что есть самое страшное, самое мерзкое, самое жуткое в этом городе, – все он схватил.

7

Александр Климохин:

– Что удивительно – к Максимычеву ходили очень разные люди. Вот в эту шкеру чудовищной запущенности10 валили все – и партийная элита, чиновники, директора, и какие-то ханурики, музыканты, девицы великолепные, священнослужители, полубомжи. И всем с ним было интересно. Он со всеми мог найти общий язык. К нему девчонки в очередь вставали рисоваться обнаженными. Как он их находил? – непонятно. Другие страдали – где взять натуру? А к нему в шкеру, где бардак страшный (там и отойти-то некуда было, чтоб пропорции рассмотреть), – одна выходит, другая заходит. Года три он запоем только «обнаженки» рисовал.