Книга третья: Горы и оружие

– Вы не курили бы, – сказала бородатому тридцатилетнему студенту, дымившему в ложе трубкой, его соседка. – Еще пожар наделаете.

– Interdit d'interdire! – («Запрещать запрещается!») – ответил бородач.

Простояв с полчаса тут в тесноте, Мак-Грегор потерял уже нить словопрений, потому что с каждой сменой оратора менялась и трактовка революции. Но Кэти внимательно вслушивалась. Наконец она пожаловалась, что устала стоять, и через запасный выход они выбрались на улицу.

– Придется тебе хоть на этот раз побеспокоиться о Сеси, – сказала Кэти. – Таха непременно ее впутает.

– Да нет же, Кэти.

– Не возражай, Таха – рьяный заговорщик. Он, не колеблясь, использует Сеси, он кого угодно рад использовать. А Сеси все еще неравнодушна к нему.

– Она уже излечилась от прошлогодней блажи, – сказал Мак-Грегор, идя машинально к улице Мабийона по бульвару Сен-Жермен. Весь город, казалось Мак-Грегору, был насыщен враждой и раздором, и не хотелось глядеть по сторонам.

– Излечилась, по-твоему? Не знаешь ты их. Разве понять тебе, какая мучительная чушь владеет умом и душой восемнадцатилетней девушки? Особенно такой, как Сеси.

– Я сам попросил ее разыскать Таху – мне нужно повидаться с ним. Вот и вся подоплека их встречи.

– Боже, боже, – вздохнула Кэти. – Завидую я твоей слепой и безграничной вере.

Они повернули на кривую улочку – Рю-де-Ренн; Кэти замолчала, но он знал, что ему дана лишь краткая передышка. Дождь кончился, было уже шесть вечера, и опустевшие улицы оживились, в этот час зрители «свободных трибун» шли домой досматривать события по телевизору.

– Ты и не спросишь, изменила я тебе или не изменила, – сказала Кэти вдруг.

– Эти слова напрасны, Кэти. Все равно ты меня ими не раскипятишь.

– А ты бы спросил, – настаивала Кэти. – Ты спроси.

– Если изменила – все равно не скажешь. Для чего и спрашивать.

– И это вся твоя гневная реакция?

– «Пусть каждую ночь проводишь ты на ложе с любимой, – процитировал Мак-Грегор по-персидски, – но если она замыкает свой сад от тебя, то неминуемо роза увянет и от страсти останутся лишь черепки, как от разбитого кувшина».

– Как можешь ты говорить мне эти страшные слова?

– Однако в них правда. Ведь ты теперь не желаешь, даже чтобы я коснулся тебя.

– Что ты можешь знать о моих желаниях? Ты и не заговариваешь больше со мной об этом.

– А лишь заговорю, ты меня тут же уничтожаешь насмешкой. И если бывает редкий миг, когда тебя тянет к ласке, то и ласка ведь уже не помогает.

– Черт возьми!.. – сказала Кэти. – Прямо не верится. После двадцати трех лет супружества у моего стеснительного мужа наконец-то развязался язык. Я делаю немалые успехи!

– Что верно, то верно.

– Поймешь ли ты когда-нибудь, что я не могу иначе, – сказала она, и в голосе ее послышались слезы. – Я прямо всей кожей ненавижу тебя иногда. Это ты… из-за тебя…

– Я понимаю все. И сожалею, – сказал Мак-Грегор. – Но зачем ты колешь меня, дразнишь всякими ги мозелями?

– Затем, что есть срок и предел всему, даже супружеству. И ты заходишь за этот предел. Я хочу, чтобы ты осознал это. Пойми же, наконец.

Они почти подошли уже к дому, и у ворот спор полагалось прекратить – по издавна укоренившейся привычке прятать ссору от детей и от прислуги-персиянки.

– Пойми, что ты нуждаешься в помощи, во встряске, – сказала Кэти. – И до тех пор пока ты не вспомнишь о себе, я так и буду злить тебя и выводить из равновесия. Со мной ли, без меня ли, но ты нуждаешься в помощи…

– Не в этом смысле.

– И даже в сексуальном смысле не нуждаешься?

– Я совершенно нормален.

– Значит, во всем я виновата.

– Да, Кэти. Ты хочешь того, чего я не могу тебе дать. И не смогу, пока ты такая.

Входя в ворота, она проговорила сквозь опять подступившие слезы:

– Ненавижу это холодное, скрытное, странное, упрямое твое нутро. Ненавижу просто… Ненавижу.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Под гул обуревавших Францию раздоров Кюмон встретился с Мак-Грегором на Пийе-Виль, в одной из богатых и стерильных комнат банкирской конторы Мозеля. Кюмон извинился, что не смог тогда принять Мак-Грегора в министерстве.

– Но ситуация успела уже сильно измениться со времени нашей последней встречи, – сказал Кюмон.

– Поэтому я и хотел, чтобы вы меня выслушали, – ответил Мак-Грегор.

– Я уже говорил со Шраммом. Так что теперь я осведомлен гораздо полнее, чем прежде. Шрамм убежден, что ваш курдский Комитет не представляет собой реальной силы.

– Сведения Шрамма могут быть ошибочны.

– Естественно, могут, – согласился Кюмон.

– У Шрамма не было возможности судить, является ли Комитет реальной силой в Курдистане. Он оценивал вещи лишь с точки зрения солдата, и к тому же при крайне тяжело сложившихся обстоятельствах.

Мак-Грегор был разгорячен, Кюмон же потягивал апельсиновый сок, по-стариковски терпеливо обводя взглядом стену, стол, бокал с соком, свои изящные желтые пальцы.

– Я знаю, что Шрамм судит с военной точки зрения, – сказал Кюмон. – Но именно эта его точка зрения и важна теперь, поскольку дает единственный эффективный критерий для оценки перспективности вашего Комитета.