Книга третья: Горы и оружие

– Не надо. Пожалуйста, не продолжайте. Раз уезжаете, то не хочу и знать, куда и зачем, потому что там вас ждет опасность и я не хочу терзаться бессильно.

– Я это к тому лишь, что поздно в моем возрасте зачеркивать жизнь и начинать снова.

– Быть может, Кэти зачеркнет за вас.

– Даже и тогда я ничего не смогу изменить, Жизи. Поздно. Начни я перестраивать себя заново – и тут же весь рухну, попросту распадусь на куски. Я могу лишь, не мудрствуя лукаво, сохранять себя таким, каков я есть. Может быть, я слишком безнадежно нацелен на одно. Не знаю. Но, по-моему, какую-то верность надо хранить, а иначе о чем вообще хлопотать? Что останется в жизни?

– То, что вы прибегаете к разъяснениям, означает, что вы сомневаетесь, – прозвучал сердито-ласковый французский говорок Жизи. – И сомневаетесь не в себе, а в Кэти.

– Мне просто хочется положить конец чему-то, что еще не началось. И не хочется уезжать от вас не объяснив.

– Вы опоздали. Уже началось. И к тому же у меня ваша черта, – продолжала она, перейдя на английский. – Я могу ждать, и ждать, и ждать!

– Но ждать-то незачем и нечего. Поверьте мне, Жизи.

– Не знаете вы, в чем женская сила и слабость. Я гораздо сильней Кэти, потому что не хочу ничего. Решительно ничего. Я только буду наблюдать и ждать.

– Но ведь бесполезно.

– Nous verrons (посмотрим (франц.)), – сказала она и тронула машину с места.

Дома у Жизи, на кухне, их сонливо дожидался Эндрю. Жизи хотела накормить его, но оказалось, что он уже взял себе из холодильника цыпленка и помидор. А посуду после себя вымыл и убрал. За это Жизи поцеловала его в щеку.

– Аккуратный английский мальчик! – похвалила она.

Внизу у двери она задержала на момент Мак-Грегора (Эндрю уже вышел на улицу).

– Никому – даже Кэти – не давайте сломить ваш дух, – приказала она свирепым шепотом. – Навсегда запомните: «Крепость твоей жизни гибнет, только если дашь чужой руке ее разоружить». И это в самом деле сказал Эдмон Ростан.

Минут пять они с Эндрю молча шли по панели Елисейских полей. У площади Согласия свернули к Сене, и Мак-Грегор спросил сына, возвратилась ли уже с Ривьеры Кэти.

– Да. Мама звонила, когда я был у мадам Марго. Она не спит, ждет тебя, – ответил Эндрю.

Было около двух часов ночи; Мак-Грегор глядел, как извилисто темнеет кромка синей реки в недужном ртутном свете, в бетонных тенях. Но вода взблескивает, зыблется, как листва прикаспийских ив. И словно о том же напомнила река и Эндрю.

– Я уже принял решение, – сказал он отцу. – Решил вернуться домой.

– В Лондон?

– Нет. В Иран.

– А за каким чертом тебе возвращаться туда?

– Определенно еще не знаю, – ответил Эндрю. – Но больше не хочу оставаться в Европе.

Пауза, только шаги звучат, как отходная всем минутам, часам, годам жизни Мак-Грегора.

– И что же ты намерен делать в Иране?

– Рассчитываю поступить в Тегеранский университет.

– Возможно, и поступишь. Но это неразумно, Энди. Попросту глупо даже.

Перешли пасмурный мост и теперь, на асфальте бульвара, пошли в ногу.

– И все же я решился. Я теперь убежден, что я не европеец. Я и в Англии уже так думал, а во Франции лишь сильней убедился. А стоит мне пожить дольше в Париже, и я вообще студентом не захочу быть…

– Подожди минуту… – Мак-Грегор сел на скамейку. Сыровата, но надо же еще до прихода домой разубедить сына. – Это совершенно на тебя не похоже. Ты с чьего-то голоса говоришь.

– С твоего, – сказал Эндрю. – Ты единственный, кто в самом деле на меня повлиял.

– Мне не до парадоксов. Объясни толком свои мотивы.

– Я не желаю стать профессиональным политиком. Вот и все. Ты тоже в свое время не пожелал.

– Но зачем из-за этого уезжать из Европы? Да и Оксфорд зачем бросать?

– Мне и Оксфорд опротивел, и Европа. Дайте мне изучать что-нибудь совсем другое в Иране – там проблемы подлинны и ясны. А потом, если придется, вступлю в борьбу, как ты, – не ради себя, а ради того, за что действительно надо бороться. Кому нужны все эти individuality и volonte (индивидуальность, воля (франц.))?

– Так, так, – сказал осторожно Мак-Грегор, понимая уже, что Эндрю не разубедить сейчас. – Но тебе придется гораздо четче определить свою образовательную цель в Иране, а без этого и не мечтай о моем согласии.

– Я могу специализироваться по персидскому языку и по иранской истории, – сказал Эндрю. – Цель достаточно четкая, верно?

– Мама и слышать об этом не захочет. Она намерена порвать раз и навсегда все связи нашей семьи с Ираном.

– И ты сам тоже намерен порвать?

Мак-Грегор почувствовал, как у него не спеша отнимают все укромные уголки умолчаний – его всегдашние и верные прибежища.

– Всем нам время уже возвратиться в Европу – здесь наше место, – сказал он вставая.

– Допустим, Сеси здесь и в самом деле место. И маме. Но не мне и не тебе, – возразил Эндрю, шагая рядом с отцом.

– Все, что ты говоришь, настолько полно противоречий, что почти лишено убедительности, – сказал Мак-Грегор.

– А бывают ли мои, твои или чьи-либо действия свободны от противоречий? – ответил сын спокойно, рассудительно, неоспоримо. – Приведи мне хоть один пример.

– Пусть так, – сказал Мак-Грегор. – Но это в данном случае не довод.