Книга живых

Умом Егор понимал ее. Женщина в расцвете лет, а вынуждена довольствоваться редкими встречами, жить в захолустье, где и домов-то всего три десятка, а уж о культурных учреждениях и разговора нет. Но в душе его что-то протестовало, когда она последними словами ругала их деревеньку, говоря:

— Медвежий угол, где черт меня сподобил когда-то родиться и куда злая судьба заставила вернуться.

Глафира работала в городе, в универмаге, но из-за растраты вынуждена была перевестись в село. Чтобы как-то реабилитироваться, мирилась и с убогой лавкой, в которой товара — мука, чай да сахар, и с отсутствием культурного досуга. Но вот не выдержала. Лапшин тоже не прочь был уехать, но у него все сложнее. Хоть с Глафирой и порешили, что, пока обустроятся, отец Егора поживет в районе у сестры, а сын Петька побудет в интернате, душа все равно болела.

Слишком хорошо он знал со смерти жены это “пока все устроится”. Да и покоя, который бывает, когда делаешь хорошее, правильное дело, не было.

И вот сегодня Егор решился. С утра предупредил своих, съездил на работу, попросил сменщика отдежурить за него. Вернулся домой.

“Запорожец” въехал во двор. Егор зло захлопнул дверцу и, скрипя сапогами по навозному снегу, пошел в почерневший от времени, поставленный еще дедом дом.

— Ну, что, собрались? — притворно бодро и весело окликнул уже одетых отца и сына, рядком неподвижно сидевших на лавке. Оба ничего не ответили, только сердито, по-лапшински, поджали губы и хмуро глянули из-под насупленных бровей. Егор потоптался по избе, неизвестно зачем пошуровал кочергой в остывшей печи. Зло отшвырнул ее, вскинулся:

— Чего там, елки-палки! Айда!

Дед и внук молча подняли с пола нехитрые пожитки в узлах и с отсутствующим видом двинулись к двери…

“Запорожец” взял с места и бойко покатил по подтаивающему снегу. Отец сидел молча. Да и сын, обычно шумно выражавший свой восторг по поводу поездок, притих и только чем-то шуршал у него за спиной.

Егор первым не выдержал молчания. Спросил:

— Ну, что надулись как сычи? Али я вас навек бросаю? Молчание.

— Али ты мне, батя, счастья не хочешь? Сколько лет могу бобылем?

Последовавшее молчание раздражило его еще больше. Напустись он на него с упреками — и то было бы легче. А тут молчат, как истуканы, думая о чем-то своем.

— Петька, идол, елки-палки. Ты тоже отцу зла желаешь? Чего молчишь, чертенок?

На этот раз Петька ответил:

— Не-е-е.

И снова зашуршал бумагой.

Выехали за околицу. Вдали на обочине показались на белом снегу густо-зеленые елочки. Кто насадил первые — неизвестно. Но традиция укоренилась — и погост в любое время пышно зеленел. Когда поравнялись с ними, отец впервые за дорогу вымолвил:

— Остановись-ка, Егор!

— Чего еще? — недовольно отозвался он, но машину остановил.

Дед и внук вылезли из теплой кабины на пронизывающий ветер. Направились, проваливаясь в плотном снегу, к кладбищу, где покоились рядком Егоровы дед с бабкой, его мать, жена — многие из рода Лапшиных.

После смерти жены Егор всего дважды был здесь. Один раз — когда ставил оградку, и второй — сажая елочку. Сначала не ходил, потому что не хотел душу рвать, а потом как-то призабыл, да и некогда было. И вот напомнили.

— Эй, вы куда? — крикнул он вслед отцу и сыну.

— С маманькой проститься! — на ходу отозвался Петька.

— Настроил же старый черт парнишку! Будто навек прощаемся, — отгоняя думы и стараясь убедить себя, что ничего такого не происходит, а просто стариковская блажь, лукавил сам с собой Егор. Ему было видно из кабины, как большой и маленький человек подошли к могилам, держась за руки. Сняли шапки. Весенний ветер затрепал седую бороду деда и светлые вихры внука. И было в этих двух фигурах на снегу столько безысходной тоски, беззащитности, что привычное ко всему Егорово сердце дрогнуло, забилось быстро и больно. Как когда-то в молодости.

А Петька тем временем достал что-то из-за пазухи и начал прилаживать на холмике. Только сейчас Егор догадался, чем малец шуршал у него за спиной всю дорогу. Это был дневник ученика первого класса Петра Лапшина. И сразу в памяти всплыла давняя картина. Матрена играет с маленьким сыном в школу и внушает ему:

— Будешь ходить в школу — приноси мне только пятерки. Чтоб соседям могла похвалиться: “Видите, как мой сынок учится!”

Вот он и принес свои первые пятерки матери.

Эх, елки-палки!

Егору от воспоминаний почему-то стало жалко себя, жалко Петьку, отца. Глаза его затуманились. А сердце как будто кто-то взял теплыми руками и поглаживал, и мягчил. Егор не выдержал этой ласковой пытки. Выскочил из машины, неловко, косолапо пошел через поле.

“Эх, Матрена, Матрена, на кого же ты нас оставила?!” — только и думал он.

Подошел, обнял за плечи отца и сына. Так и стояли три поколения Лапшиных у родных могил. Весенний ветер раскачивал вечнозеленые лапы елей. Навстречу ветру тянулись по небу домой на родину косяки птиц. Снег садился под солнцем. Земля плакала ручьями. Шла весна.

Когда они вернулись к машине, Егор зачем-то принялся вытирать и без того чистое стекло рукавицей. Потом сел в машину, глухо произнес куда-то в сторону: