Книга живых

— Что очень даже одобряет строительство новой столицы и понимает величие нашего лидера. О чем это говорит? О том, что он чувствовал это недовольство. И пытался как-то сгладить отношения. Но, судя по всему, это ему не удавалось, — и Майснер испуганно умолк, стараясь не сказать лишнего.

* * *

Дубравин поднялся к себе в номер на седьмом этаже, перешагнул через порог, снял ботинки, разделся, чтобы пройти в душ.

Очень хотелось помыться и лечь поспать, чтобы хоть как-то вернуть утраченное душевное равновесие. А на душе кошки скребли. Что-то было не так в этой аварии на горной дороге. Во всей этой истории с Амантаем. С его архивами. В атмосфере похорон. Ведь он был крупным государственным деятелем. Но на похоронах не было официальных лиц. Премьер ограничился телеграммой, мэр города прислал венок. Если кто и появился из нынешних сильных мира сего, то только на минуту. Отдать, так сказать, дань уважения покойному. И быстро-быстро — ходу. Шмыг за дверь. «Обычно в таких случаях присылают как минимум почетный караул, венки, печатают соболезнования. А тут, похоже, пришли только родственники и друзья. Темная история!» — еще раз заключил Шурка для себя.

И пошел в душ.

Прямо на полочке перед зеркалом лежал какой-то конверт.

«Странное дело, — подумал Дубравин. — На хрена попу гармонь? Кто сюда положил записку? Если персонал отеля, то бросили бы при входе! Или на кровать! А тут спрятали, чтобы сразу не бросалась в глаза», — догадался он.

Взял в руки, надорвал аккуратно сбоку. Внутри была записка на плотной бумаге — явно знакомый еще со школьных лет размашистый почерк.

«От Амантая!» — задохнулся Шурка.

И правда, записка была коротенькой и от него.

«Шурык! Если ты читаешь эту записку, значит, меня уже нет в живых! Я долго думал о том, кому оставить свое политическое завещание. И понял, что не могу доверять никому, кроме тебя. Хочу, чтобы ты опубликовал его. И верю, что ты выполнишь мою волю. Я не могу прямо сейчас написать тебе, где оно находится. Потому что боюсь, как бы это мое письмецо не попало к кому не следует. Но даю тебе наводку. Оно лежит там, где мы с тобой любили сидеть и выпить “уодки”, то есть не в прямом, а в переносном смысле слова. И… где мы были свободны и счастливы… Прощай! Твой Аман!»

Дубравин, дочитав записку до конца, в задумчивости присел на крышку унитаза: «Вот так загадка… Записка. Может, это не от него? Может, это провокация? Да нет. Почерк его и эти “Шурык” и “Аман”! Как звали мы друг друга в юности, знаем только мы сами. Судя по всему, написал он ее из больницы, с кем-то передал. Но так как опасался, то зашифровал. Где мы были счастливы? Пили. Когда? Надо подумать. Это что-то из области наших совместных воспоминаний о юности. О студенческих годах».

Вышел в комнату.

«Ну вот, сказал я речь об Амантае. О том, что он не успел реализоваться. А я сам? Я-то сделал все возможное в этой жизни? Реализовал ли талант, данный мне Господом?»

Постоял и сам себе ответил:

«Наверное, нет! Не до конца. Отсюда и какая-то неудовлетворенность саднит в душе. Мечтал ведь написать нетленку. А не сделал. Не пришлось бы об этом жалеть потом!»

Дубравин постоял еще. И снова пошел в душ. Теплая вода сразу охватила его. Напряжение спало. Он почувствовал такую дикую усталость, такую сонливость, что, вяло вытираясь, еле-еле дошел до широкой, застеленной чистым, пахнущим чем-то сладким, бельем кровати. Его еще хватило на то, чтобы разорвать записку на мелкие кусочки.

Потом он зарылся в мягких подушках. И словно в колодец упал.

Часть II. Путевые и беспутные

I

«Что бы ни происходило в твоей жизни, оставайся верным себе», — решил когда-то Дубравин. И, помня об этом, он сел за гостиничный письменный стол, действуя по принципу: война войной, а обед по расписанию. Только заменяя слово «обед» на «писать».

Самое трудное — найти первое слово. Потому что оно, как камертон, дает настрой всему рассказу. Но рано или поздно оно приходит.

И Александр выписал на белом листе название рассказа: «Елки-палки». А затем резво начал: «Егор Лапшин — крутой, норовистый, крепкий мужик — жил последние три дня как в тумане…»

И о чудо! Отступили мысли о смерти, которая ходила рядом, вырывая из стройных рядов то одного, то другого товарища. Перед его внутренним взором стояло совсем другое кладбище и слагалась иная история…

«…Понимал, что дальше так тянуться не может, и все-таки оттягивал окончательное решение. Непросто оставить старика-отца и малолетку сына на попечение людей, а самому двинуться в дальние края на заработки. “Начинать новую жизнь”, — как говорила его полюбовница Глафира.

Вчера она поставила вопрос ребром:

— Или мы с тобой едем, или оставайся в этой дыре.

Он пробовал было отшутиться, но сожительница оборвала его резко и зло:

— Ты, Егорушка, не будь бабой. Назвался груздем — полезай в кузов.