Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя

…Полней, полней! и, сердцем возгоря,
Опять до дна, до капли выпивайте!
Но за кого? о други, угадайте…
Ура, наш царь! так! выпьем за царя.
Он человек! им властвует мгновенье.
Он раб молвы, сомнений и страстей;
Простим ему неправое гоненье:
Он взял Париж, он основал лицей.

В конце концов, пробужденные лирой «чувства добрые» поэт поставил на первое место в перечислении своих заслуг в знаменитом и вещем «Памятнике».

Очень редко сочетаются в человеке безудержная любовь к жизни и подлинное бесстрашие перед ней. В Пушкине сочетались. Он избежал печально распространенного среди российских литераторов коленопреклонения перед русским народом; вспомним «Бориса Годунова», сцену его призвания на царство:

Один

Все плачут,
Заплачем, брат, и мы.

Другой

Я силюсь, брат,
Да не могу.

Первый

Я также. Нет ли луку?
Потрем глаза.

Второй

Нет, я слюней помажу.

Знаменитая ремарка «Народ безмолвствует» означает не только ужас народа перед убитыми Марией и Федором Годуновыми, но также его неспособность наказать убийц…

Бесстрашие перед народом, бесстрашие перед царем, бесстрашие перед собственными грехами («Но строк печальных не смываю…»), бесстрашие перед кровавой русской историей, бесстрашие перед участью человеческой – вспомним строки, потрясшие Солженицына:

…На всех стихиях человек —
Тиран, предатель или узник.

(«К Вяземскому». 1826)

Наконец, бесстрашие перед смертью:

…Здравствуй, племя
Младое, незнакомое! не я
Увижу твой могучий поздний возраст…

(«…Вновь я посетил…». 1835)

Казалось бы, нет в русской поэзии большего поклонника свободы:

…Зависеть от царя, зависеть от народа —
Не все ли нам равно? Бог с ними.
Никому
Отчета не давать…

(«(Из Пиндемонти)». 1836)

Но кто, как не Пушкин, так понимал необходимость русской государственной мощи, необходимость, часто обреченную на непонимание и осуждение:

…Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды,
От финских хладных скал до пламенной Колхиды,
От потрясенного Кремля
До стен недвижного Китая,
Стальной щетиною сверкая,
Не встанет русская земля?..

(«Клеветникам России». 1831)

Мне хотелось донести до ребят глубокую и оправданную, диалектическую противоречивость Пушкина и в то же время незыблемость его глубинных нравственных принципов. Если вступают в непримиримый конфликт долг и чувство («Капитанская дочка»), то самый верный проводник – честь, которую, как известно, надо беречь смолоду… и которую (увы) каждый понимает по-своему.

Опыт моих долгих литературных разговоров со старшеклассниками обнаружил, что Пушкин и Лермонтов редко оказываются в одном круге предпочтений: обычно влюбляются либо в одного, либо в другого. Лермонтов чаще становился кумиром мальчишек, которые с упоением цитировали «Мцыри», восхищались Печориным и ломающимися голосами повторяли:

О, как мне хочется смутить веселость их
И дерзко бросить им в глаза железный стих,
Облитый горечью и злостью!..

(«Как часто, пестрою толпою окружен…». 1840)

Злая и горькая безжалостность юного Лермонтова к человеческим порокам заразительна; неотразимо действует на читателя и спокойное презрение таких вещей, как «Дума», проникающих в самую суть и сердцевину «застойных» времен. Врезалось в память чтение этого стихотворения Олегом Далем, одним из любимейших актеров 1970-х. В его исполнении каждое лермонтовское слово прямо соотносилось с нашей действительностью, а от трагически опустошенных глаз просто некуда было деться.

Стремительное взросление Лермонтова, человеческое, поэтическое и гражданское, доселе изумляет внимательного читателя, и особенно впечатляют результаты этого возмужания: безжалостность к женщине сменяется пониманием и мягким сочувствием; брезгливое презрение к большому свету начинает сочетаться с постижением бесконечно обаятельного русского национального характера и непоказным патриотизмом; юношеский вызов небесам уступает место подлинной и глубокой религиозности. До сих пор непонятно, как двадцатитрехлетний юноша смог дать такую исчерпывающую формулу человеческого счастья: