Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя

Пожалуй, именно пространственная и временна́я всеобщность центральных героев делает бессмысленными вопросы «кто прав?» и «за кем будущее?», поскольку каждая эпоха требует своего: иногда Штольцев, иногда Обломовых. Но если человек так и не обретает осознания своего предназначения на земле, личного ощущения смысла своего существования, жизнь его неизбежно окрасится в горестно-трагические тона – как это и произошло со всеми без исключения героями центрального романа Гончарова.

В 1990-е годы не было семьи, в которой так или иначе не обсуждались бы происходящие в стране перемены. Долгое время, чуть ли не двадцать лет, после маминой смерти в 1979 году я в день ее рождения 2 ноября собирала у себя за столом ее ближайших друзей, и о чем только не говорилось и не вспоминалось на этих застольях! И вот в 1991 году, вскоре после августовского путча, самая близкая мамина подруга Глафира Васильевна Москвичева, профессор-филолог, специалист по XVIII веку, которую я очень любила и внутренние нравственные ценности которой необычайно высоко ставила, в ответ на мои пылкие восторги Ельциным и его командой заметила: а ты не боишься, что вновь актуальной станет тематика пьес Островского и сказок Салтыкова-Щедрина? а в роли мужика, обслуживающего генералов, окажется весь сформировавшийся и выросший за годы советской власти интеллигентный «средний класс»? К сожалению, в этом пророческом замечании оказалось слишком много правды. О перестройке, гибели Союза и сопутствующих процессах я еще напишу, а пока просто замечу, что сказки Салтыкова-Щедрина действительно вновь превратились в увлекательное и насыщенное ассоциациями чтение. Едва ли не актуальнее замусоленного на школьных уроках «Премудрого пискаря» звучит сегодня «Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил», и в роли мужика оказывается как раз «совковая» интеллигенция: врачи, учителя, инженеры… Им, «тунеядцам», «сытые, белые да веселые» генералы изредка высылают «рюмку водки да пятак серебра: веселись, мужичина!» Кстати, становится до боли очевидным, что кардинально меняться должны обе стороны этого вечного конфликта.

Убийственная меткость Щедрина особенно явственно бросилась мне в глаза после одного эпизода пятилетней давности. Во время поездки в Киров (бывшую Вятку, где создавались «Губернские очерки») на юбилей моей подруги, блестящего методиста, я остановилась в гостинице – резиденции гостей областной администрации и, выйдя перекусить в буфет, случайно натолкнулась на толпу чиновников высшего ранга. Их лоснящаяся молодая откормленность, подчеркнутая ослепительно белыми сорочками и расстегнутыми из-за круглящихся животов пиджаками, уверенная и снисходительная расслабленность неотступно стоят перед глазами. До чего все-таки примитивно понимается материальное благополучие огромным большинством русского населения! Сытость, покой, довольство, обеспеченность детей – и, в сущности, все. В этом чиновничьем ожирении просто не выжить никаким гражданским чувствам, никакому совестливому беспокойству. Последние требуют для своего естественного появления и развития долгих десятилетий существования общества, все члены которого элементарно обеспечены всем необходимым – от вкусного куска до теплого сортира. Россия таких десятилетий не имела в своей истории до сих пор.

Тургенев – один из любимейших писателей моего отрочества, а привязанность к Базарову не покидает меня до сих пор. «Мне нравится в нем даже его грубость!» – восклицала одна из моих приятельниц. Конечно, я старалась обнажать перед подростками все опасности безоглядного нигилизма, которому они неизменно симпатизируют уже в силу возрастной психологической структуры. В ход шли и доводы о необходимости внимания к близким, и рассуждения о неизбежном при нигилистическом мировоззрении разрушении собственной личности, и предупреждения типа, что плевать на окружающее и окружающих удобнее, находясь не внизу, а наверху социальной лестницы. Однако магнетизм Евгения Базарова продолжал делать свое дело. Масштаб его личности во всей полноте обнаруживается на пороге смерти.

Я не открою Америки, если скажу, что смерть героя – почти всегда важнейшее событие произведения (как и человеческой жизни). Смерть может быть вспышкой-прозрением смысла (или бессмыслицы) прожитой жизни (например, смерть Ивана Ильича в одноименном рассказе Л. Толстого); соприкосновением с тем, что находится за пределами земного существования и не может быть постигнуто живыми (так умирает Андрей Болконский); простым воссоединением с вечным миром (Платон Каратаев); наконец, художник может изобразить бессознательную смерть заснувшей души (так, во сне, умирает Обломов).

В романе Тургенева перед нами – смерть-поступок, смерть, до конца высвечивающая истинную суть живого героя. Тут нет ни примирения с жизнью, ни переосмысления ее, ни сотрясающего прозрения. Есть раскрытие всех лучших качеств личности, с человека упала маска – и он предстает в своем истинном нравственном величии.