Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя

А язык Толстого! Я часто упоминала на своих уроках о знаменитом сравнении Наташиной улыбки с отворяющейся «заржавелой дверью» (четвертая часть последнего тома; встреча Пьера с Наташей у княжны Марьи). Наташа – главная героиня романа, в нее влюбляются все молодые персонажи, это сама прелесть и обаяние, и чтобы уподобить ее улыбку заведомо «непоэтическому» предмету – для этого надо было уметь отбрасывать бесчисленные инерционные литературные табу. Из таких якобы мелочей и рождалась девственная свежесть толстовского текста, которая завораживает до сих пор. Кстати, значение слова «дверь» буквально в следующей строке расширяется и обогащается: это уже не только дверь как деталь обстановки, это порог, дверь, позволяющая войти в пространство не физическое, но душевное.

В сущности, «Преступление и наказание» – очень опасное произведение для юношеского чтения, опасное в силу неодолимого обаяния Родиона Раскольникова. На всех занятиях по Достоевскому мне приходилось вступать в нескончаемые дискуссии о возможности оправдания греха, и какие только доводы «в пользу преступника» не приходилось выслушивать! Кстати, привлекательность центрального героя обусловливается не только тем, что он «замечательно хорош собой», незаурядно умен и способен на искреннее благородство. Достоевский изображает его преступление («переступление» через запретный для человечества нравственный порог) как способ избавиться от удушающих материальных и моральных тисков, и в обнажении корней преступления невольно (а может быть, и сознательно) заключается возможность его оправдания. Видимо, личный каторжный опыт общения с «переступившими» подвел писателя к выводу, что интегральная причина множества преступных деяний – это гложущее желание вырваться из удушья, из тесноты, желание «расправить плечи» и удовлетворить, наконец, свои насущные и вовсе не преступные потребности. (Недаром один из нынешних фильмов, посвященный бунтам и возмущениям на Северном Кавказе 1990-х годов, называется «Теснота».) Конечно, в данном случае речь не идет о подлостях и преступлениях хищников, стяжателей и циников по природе, таких как князь Валковский из «Униженных и оскорбленных» или Смердяков из «Карамазовых». Но жуткие немотивированные расправы с беззащитными людьми в публичных местах – в школах, в магазинах, на площадях, так распространившиеся и у нас, и на Западе, – не порождены ли они той самой «теснотой», темными и узкими каморками, лестницами и переулками вокруг Сенной площади «достоевского» Петербурга? В расширительном, разумеется, смысле.

Неотразимо показал Достоевский соблазн индивидуализма. Невозможность «расправить плечи» снова и снова обращает молодые глаза в глубь собственной личности, и все, пусть даже несомненные, ее достоинства начинают уродливо преувеличиваться и искать своей реализации через головы других. «А опасен этот подавленный, гордый энтузиазм в молодежи!» Нам бы сейчас в России вновь прислушаться к Порфирию Петровичу. Он, на мой взгляд, самый достойный и человечный оппонент Раскольникова, носитель и защитник не подлежащих сомнению и поруганию нравственных ценностей. Он, а не Сонечка Мармеладова, и не на ней, а на нем стоит мир. Это Порфирий адресует Раскольникову замечательную «просьбицу» оставить, если «придет охота… ручки этак на себя наложить», «краткую, но обстоятельную записочку. Так, две строчки, две только строчечки, и об камне упомяните [под которым спрятано украденное]: благороднее будет-с». То есть даже на пороге собственного уничтожения следует помнить об окружающем мире и своем долге перед ним: благороднее будет-с.

Господи, с какой невероятной и неповторимой интонацией произносил эту фразу Иннокентий Смоктуновский в фильме Л. Кулиджанова – лучшей экранизации «Преступления и наказания»! Он представил Порфирия Петровича тем, кем тот и является в романе, – подлинным рыцарем чести и достоинства правосудия. Для меня позиция Порфирия, его нравственная структура гораздо убедительнее той парадигмы христианских ценностей, которая определяет поведение Сони, князя Мышкина, Алеши Карамазова. Иногда кажется, что и сам Достоевский сомневается в силе и действенности помянутой парадигмы; недаром в его романах все бунтари и даже злодеи художественно убедительнее и привлекательнее ее носителей. Чего стоит хотя бы бунт Ивана…

Именно Порфирий Петрович в ходе последнего разговора с Раскольниковым произносит так потрясшую Родиона Романовича фразу: «Вам теперь только воздуху надо, воздуху, воздуху!» Мне часто приходит на ум в связи с этим пожеланием пастернаковское:

Остальных пьянила ширь весны и каторги.

(«Лейтенант Шмидт». 1926–1927)

Ширь и весна, не будем забывать, покупаются покаянием.