Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя

Из-за постоянного репетиторства я практически всю жизнь перечитывала школьный корпус русской классики, и за этими записками мне подумалось, что если Пушкина, Гоголя, Толстого, Достоевского хотелось перелистывать и замирать то над одними, то над другими страницами во все и всякие времена, каждый раз находя что-то созвучное настроению и необходимое душе, то чеховская проза по-настоящему задевала лишь в глухие годы устоявшегося, бессобытийного, тинисто стабильного существования. Вот и сейчас неожиданный мороз по коже пробежал от таких знакомых, стертых от привычного повторения строк:

– Видеть и слышать, как лгут, – проговорил Иван Иваныч, поворачиваясь на другой бок, – и тебя же называют дураком за то, что ты терпишь эту ложь; сносить обиды, унижения, не сметь открыто заявить, что ты на стороне честных, свободных людей, и самому лгать, улыбаться, и все это из-за куска хлеба, из-за теплого угла, из-за какого-нибудь чинишка, которому грош цена, – нет, больше жить так невозможно!

– Ну, уж это вы из другой оперы, Иван Иваныч, – сказал учитель. – Давайте спать.

(«Человек в футляре»)

Этим «давайте спать» мое утомленное поколение ныне заканчивает всякую вспышку живого негодования и действенного порыва. И дело не только в возрасте.

Вспомнилось также, что, разбирая со своими учениками «Ионыча», я неизменно стремилась приглушить старательно подчеркиваемый в школе сатирический пафос текста, напоминая ребятам, что Ионыч, при всей его мясистой полноте, жадности и раздражительности, превосходный врач, профессионал с «громадной практикой», и если бы он плохо справлялся с медицинскими обязанностями, у него никогда не появилось бы «имение и два дома в городе». А Котик, так «безумно» обожавшая музыку и мечтавшая о славе, успехах и свободе, осталась на мели с «несмелыми и виноватыми» манерами. Если есть в этом рассказе беспощадность, то это беспощадность не сатиры, а горечи и понимания.

Пьесы же Антона Павловича доставляют мне наслаждение во все времена года и жизни. Их гениальный абсурдизм позволяет влить в текст любое содержание, и следить за переливами интерпретации чеховского текста разными режиссерами и на разных сценах – большое и поучительное удовольствие. Обращаясь к «Вишневому саду», я наглядно показывала ребятам, как не надо выстраивать диалог: в пьесе никто никого не слышит, ни один герой на свое давшееся ему с трудом, подлинно искреннее и задушевное высказывание не получает ответа, и, конечно, крушение такого мира не только трагично, но и заслуженно, а то, что Чехов упорно называл свою последнюю пьесу комедией, кажется оправданным и справедливым.

На исходе первая четверть века XXI, а цельной, устоявшейся, пригодной для преподавания на десятилетия вперед литературной панорамы XX века так и не сложилось. Практике школьного образования противопоказаны слишком частые изменения в корпусе литературных произведений, предназначенных для изучения. При всей моей приверженности к свободе содержания и формы образовательного процесса, постоянство этого корпуса необходимо: по сложившейся в России традиции, во многом именно благодаря ему формируются объединяющие нацию гуманитарные концепты – этические, эстетические, эмоциональные. К сожалению, при отсутствии общепринятой и непротиворечивой концепции исторического пути России в многострадальном XX веке надежды на появление устойчивого литературного маршрута для школьников почти не остается.

И все-таки да здравствуют перемены! К несомненным плюсам современной школьной программы по литературе относится реабилитация Серебряного века. В мои 1960-е нельзя было даже подумать о присутствии на уроках произведений Вл. Соловьева, Вяч. Иванова, Ф. Сологуба, Н. Гумилева, В. Ходасевича, З. Гиппиус, М. Волошина, Н. Клюева. Да что там, ни звуком не упоминались ни Цветаева, ни Мандельштам, ни Пастернак. Чуть-чуть слышалась Ахматова. Оставалось довольствоваться, как мы шутили, четырьмя «Б»: Блок, Белый, Брюсов, Бальмонт.

Наши замечательные «оттепельные» учителя – снова с нежностью воздаю им должное! – старались забрасывать в классы удочки с заманчивой наживкой: читали полностью или в отрывках стихи запретных авторов. Происходило это не так уж часто, но след оставляло неизгладимый. Позже я сама буду так действовать уже со своими учениками, стремясь любой ценой пробудить в них желание осваивать неизвестные образные и эмоциональные пространства. Персоналии, разумеется, со временем меняются. В последние годы, например, с большим аппетитом воспринимаются ребятами Верочка Полозкова и Дмитрий Быков…