Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя

Совершенно по-новому в сегодняшней школе читается Маяковский, из певца революции и молодого российского социализма превратившийся в того, кем он и является на деле: в поэта трагической любви и трагического разочарования, наступившего «на горло собственной песне». Помню, с каким внутренним недоумением, переходящим в ужас, я читала когда-то «Рассказ литейщика Ивана Козырева о вселении в новую квартиру» (1928):

…Вода в кране —
холодная крайне.
Кран
другой
не тронешь рукой.
Можешь
холодной
мыть хохол,
горячей —
пот пор.
На кране
одном
написано:
«Хол.»,
на кране другом —
«Гор.».

Не помогали никакие самоуговоры, никакие соображения и доводы, что даже в нашем старом доме на Октябрьской улице всех обитателей подвала переселили в хрущевские пятиэтажки и, стало быть, ликование по этому поводу законно и оправданно… В голове неотступно стучало: и автор «этого» – тот же человек, который написал:

Мальчик шел, в закат глаза уставя.
Был закат непревзойдимо желт.
Даже снег желтел к Тверской заставе.
Ничего не видя, мальчик шел.
Шел,
вдруг встал.
В шелк
рук
сталь…

(«Про это». 1923)

Воистину:

…Я не твой, снеговая уродина!
Глубже
в перья, душа, уложись!
И иная окажется родина,
вижу – выжжена южная жизнь…
<…>
Что ж, бери меня хваткой мёрзкой!
Бритвой ветра перья обрей.
Пусть исчезну, чужой и заморский,
под неистовство всех декабрей.

(«России». 1916)

Кстати, в мои молодые годы именно при чтении и перечитывании Горького и Маяковского чем дальше, тем чаще и острее начала ощущаться фальшь определенных строк и страниц. Это ощущение никогда не появлялось по отношению к классикам Золотого и Серебряного века, даже когда на глаза попадались произведения, резко расходящиеся по концепции с моими тогдашними взглядами. Так, я ни на миг не усомнилась в искренности пушкинского стихотворения «Клеветникам России», хотя и знала, как оно возмутило некоторых его друзей, в частности Мицкевича. Органичным и естественным воспринимался текст «Бесов», хотя сарказм изображения Кармазинова прямо метил в моего любимца Тургенева. А вот страницы входящего в школьную программу горьковского очерка «В. И. Ленин» интуитивно настораживали некоторой натужностью восхищения, тем более что в том же томе располагался литературный портрет Льва Толстого, пронизанный неподдельным восторженным недоумением перед этой человеческой «глыбой» (знаменитое выражение предшествующего персонажа).

Фальшивая же сделанность множества стихотворных строк Маяковского попросту била по ушам. С моей любимой поэмой «Про это» не выдерживали сопоставления ни «Хорошо!», ни тем более «Владимир Ильич Ленин». Нет, многие строчки этих поэм нравились, даже восхищали, но не было потрясения, не было «катарсиса» от произведения в целом. Именно в те времена зародилась моя страсть к биографической литературе, к воспоминаниям, к документалистике – хотелось понять тайну личности художника, тайну его противоречий, причину измены себе и призванию, трагедию расколотой личности. Мемуары и биографии занимают в моей библиотеке добрых два шкафа, и литературе о Горьком и Маяковском отведена не одна полка. А рядом с этими двумя высятся фигуры творцов, не изменивших себе, не предавших собственного призвания, как ни дорого пришлось за это заплатить: Цветаева, Мандельштам, Пастернак, Ахматова, Бродский…