Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя

Влюбленный в Базарова Д. И. Писарев утверждал: «Умереть так, как умер Базаров, – все равно что сделать великий подвиг…» (Д. И. Писарев. Базаров. «Отцы и дети», роман И. С. Тургенева).

Отмечу, справедливости ради, что существует и другая точка зрения:

Умирает Базаров унизительно и жалко. <…> Существенна причина [его] смерти – царапина на пальце. Парадоксальность гибели молодого, цветущего, незаурядного человека от столь ничтожной мелочи создает масштаб, который заставляет задуматься. Убила Базарова не царапина, а сама природа. Он снова вторгся своим грубым ланцетом (на этот раз буквально) преобразователя в заведенный порядок жизни и смерти – и пал его жертвой. Малость причины здесь только подчеркивает неравенство сил. Это осознает и сам Базаров: «Да, поди попробуй отрицать смерть. Она тебя отрицает, и баста!»

Тургенев не потому убил Базарова, что не догадался, как приспособить в российском обществе это новое явление, а потому, что обнаружил тот единственный закон, который хотя бы теоретически не берется опровергать нигилист[5].

Кто из критиков ближе к истине, каждый читатель решает сам. Легко догадаться, что я остаюсь на стороне Писарева.

Печально, что в переломные 1990-е и 2000-е в России не нашлось прозаика такой социальной чуткости, которая была присуща Тургеневу. Как быстро, точно и пластично он рисовал новые и неожиданные человеческие типы, порожденные ожиданием и свершением великой реформы 1861 года! Кстати, отмена крепостного права, на которую решился Александр II, в нашем общественном сознании недооценена до сих пор. В советскую эпоху эта недооценка объяснялась господствующей идеологией – мне и сейчас трудно подобрать к последнему существительному точный эпитет. Марксистско-ленинская? – вряд ли, потому что уже с 1930-х годов ничего марксистского в ней не было, а «ленинское» плавно и естественно перетекло в «сталинское». Коммунистическая? – тоже очень далеко от истины, как и «социалистическая», «советская» и тому подобные определения. Идеология противостоящих всему свету строителей небывалого справедливого государства? Идеология уникальной исторической и социальной правоты? Сложно сказать. Но она была, она существовала, эта идеология, и ее потеря слишком для многих оказалась невосполнимой.

Теперь, в наши дни, пора бы воздать должное реформе 1861 года, и не только установкой памятника Царю-освободителю. Дальнейшая русская история показала, сколько сил и энергии высвободилось благодаря ей из российских недр. А то, что эта энергия далеко не всегда устремлялась в ожидаемые и нравственно чистые русла, – так ведь матушка Клио редко ведет себя иначе. В моем представлении 1861 год по своей исторической значимости сопрягается с 1991-м.

Обычно перед тем, как приступить к Толстому и Достоевскому, учителя-словесники дают обзорный портрет «лишнего человека», представленного в русской литературе первой половины XIX века. В советской школе вокруг этого типа колыхалось облако некоего снисходительного, а иногда даже презрительного сожаления. Между тем людям, оказавшимся вне привычных социальных лифтов, следует скорее сочувствовать, а может быть, и восхищаться тем диагнозом, который они ставят окружающему обществу, с разной, впрочем, степенью осознанности выносимого приговора.

«Во многой мудрости много печали», «нет пророка в своем отечестве» – эти истины сопутствуют человечеству на протяжении всего его существования. Двигают общество вперед, толкают его к рефлексии именно «лишние люди», и недаром самые чуткие и талантливые писатели вылавливают соответствующие крупицы в необъятном человеческом океане. Стремление разгадать и реализовать свой Богом или судьбой данный потенциал свойственно почти каждому (евангельская притча о талантах – одна из самых моих любимых), и каждая неудача или удача на этом пути достойна художественного рассмотрения.