Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя

Не бог весть как популярен в школе и Некрасов, к которому я с детства питаю несколько отстраненную, но почтительную привязанность. Объясняется она тем, что поэма «Дедушка» запомнилась практически полностью с голоса вернувшегося из сталинских лагерей деда, Ивана Николаевича Павловского, о котором я уже упоминала. Каждое слово поэмы в его устах приобретало личный и прямо ко мне относящийся смысл и заставляло вдумываться в себя снова и снова. Нарядный красный с золотом двухтомник Некрасова сохранился в нашей семье с дореволюционных времен, и разглядывать проложенные папиросной бумагой дагерротипы, внюхиваться в пожелтевшие шелковистые страницы было дополнительным волнующим удовольствием.

Что же непосредственно до стихов… Я прекрасно понимаю пылкую влюбленность в некрасовское творчество таких людей, как К. И. Чуковский, – людей, вышедших из низов и «сделавших» себя самостоятельно, людей, на себе испытавших не только моральные унижения, но и чисто физические страдания недоедания, бессонницы, валящей с ног усталости от отупляющего труда. Подобного соотносящегося с личным опытом восприятия нет да и не может быть у современного школьника. Его скорее и легче можно увлечь знаковой загадкой стихотворного текста, послойным разбором того семантического, эмоционального и ассоциативного осложнения, которым так богата поэзия Серебряного века. Большой ошибкой мне представляется присутствие в школьной программе огромной и сложной поэмы «Кому на Руси жить хорошо» – редко кто из моих учеников набирался сил и терпения прочитать ее полностью. При всем (несомненном!) изощренном мастерстве Некрасова этот трехстопный ямб с дактилическими окончаниями, которым, за небольшими исключениями, написана поэма в 250 страниц, выдержать современному читателю просто невозможно. Куда эффективнее было бы оставить для прочтения несколько разнообразных по ритмике и тематике стихотворений.

Нет поэта вне любовной лирики, а этой стороне некрасовского творчества особенно не повезло в школьной программе. Поэтому я часто читала ребятам посвященное А. Я. Панаевой очаровательное стихотворение:

* * *

Где твое личико смуглое

Нынче смеется, кому?
Эх, одиночество круглое!
Не посулю никому!

А ведь, бывало, охотно

Шла ты ко мне вечерком.
Как мы с тобой беззаботно
Веселы были вдвоем!

Как выражала ты живо

Милые чувства свои!
Помнишь, тебе особливо
Нравились зубы мои:

Как любовалась ты ими,

Как целовала любя!
Но и зубами моими
Не удержал я тебя…

1855

Неизменным успехом пользовалась неотлакированная и нецензурированная биография Некрасова (карточная игра на бешеные деньги, увод жены у лучшего друга, ружья из Германии, собаки из Англии и т. п.): на фоне этих красочных деталей объемнее и значимее воспринимался его редакторский подвиг, легко ассоциируемый с подвигом Твардовского в «Новом мире».

В юности я с гораздо большим аппетитом проглатывала страницы «Обыкновенной истории» и «Обрыва», но с годами загадочное совершенство «Обломова» становилось все очевиднее. Недавно, в 2020-м, перечитала этот роман, и бросилось в глаза его ускользающее до сих пор общечеловеческое содержание, а вовсе не анализ специфически русской «обломовщины». В сущности, перед нами два чрезвычайно пластично изображенных типа: созерцатель и деятель, причем как созерцание, так и действие не озарены никакой «сверхцелью» или «сверхидеей», никаким высшим/божественным началом. Понятно, что созерцатель имеет несколько больше шансов эту самую сверхидею усмотреть, почувствовать и обрести; именно поэтому Обломов настолько симпатичнее Штольца. Помнится, последнее утверждение не оспаривалось никем из моих учеников, и сейчас меня это порядком удивляет: вроде бы в эпоху возрождения русского капитализма Штольц мог обрести достаточное количество поклонников. Очень привлекало подростков развитие отношений Обломова с Ольгой Ильинской, обрисованное с безупречной и целомудренной психологической точностью. Мне же и в молодости, и сейчас намного симпатичнее Агафья Матвеевна Пшеницына, с ее самопожертвованием и до самозабвения нетребовательным чувством. Не перестает удивлять и восхищать чувственно-пластический и одновременно абстрактно-обобщающий дар Гончарова; он и в женских образах своего романа явил читателю два главных и вечных женских типа – тип женщины деятельной, требовательной, пересоздающей своего партнера, и тип женщины, безоглядно, без малейшей рефлексии жертвующей собой.