Книги о семье

«Одно рассуждение влечет и ведет за собой другое» – замечает в какой-то момент сам Лионардо[289] – он оказывается вынужденным беспрерывно оправдывать свои отступления или останавливаться, чтобы не потерять нить речи, которая часто рискует стать скомканной или прерваться. С точки зрения построения диалога речь идет, однако, о необходимой «неупорядоченности», которая дает возможность возвращаться к уже затронутым ранее темам, чтобы рассмотреть их в новой перспективе и лучше определить их рамки. Речь идет также о «неупорядоченности», позволяющей коснуться тех сюжетов, которые станут предметом дальнейших рассуждений, в частности, в книге III: отношений между мужем и женой, накопления богатств и masserizia. В целом речь идет о неупорядоченности одновременно миметической, намеренной и относительной, которая вполне закономерна в плане архитектоники четырех книг De familia.

Перейдем, однако, к последовательности доводов рассматриваемой речи, хотя они и не упорядочены до конца. Оправдав существование и показав одновременно естественную и разумную (или культурную) необходимость моногамного брака, который в дальнейшем предстает в качестве основы семейной группы[290], и показав в этой связи справедливость традиционного распределения задач между мужем и женой на основании столь же бесспорного рационального истолкования законов природы, Лионардо останавливается затем на желательности всячески подталкивать молодых людей к женитьбе[291], на «возрасте, подходящем для вступления в брак»[292], и на выборе супруги, которая должна быть «пригодна для деторождения и рада быть твоей постоянной спутницей»[293] и следовательно, по возможности юной, «прекрасной» в физическом и нравственном отношении, принадлежать к уважаемой или влиятельной семье, и наконец, иметь богатство, то есть располагать значительным приданым[294]. Далее следует ряд рекомендаций и предписаний.

Наступает перерыв, во время которого Баттиста по приглашению Лионардо отправляется к отцу, и тот высказывает одобрение по поводу беседы, разворачивающейся в комнате по соседству, и рекомендует Баттисте следовать наставлениям Лионардо[295]. Затем, несмотря на поздний час[296], возобновляется речь последнего, которая продолжается без пауз до конца книги. В этом четвертом акте диалог переходит в монолог, и сам Баттиста теперь отказывается перебивать Лионардо. Уже ощутимое во второй части предыдущего акта драматическое упрощение книги II достигает здесь своего максимума, предела, что объясняется педагогическими задачами, но достигается только благодаря внутренней динамике книг De familiar их миметической силе, без нарушения из главных правил, в рамках вполне диалогической формы.

Более или менее исчерпав первый пункт своей речи, касавшийся способов и средств, обеспечивающих семье многочисленность членов, Лионардо продолжает рассуждения и возобновляет критику праздности, начатую в книге I, с новой точки зрения, в плане исследования и определения видов деятельности, наиболее полезных и подходящих для обогащения[297].

Типично гуманистическая «теория упражнений», которую он излагает в этой связи, является оригинальным дополнением и разработкой развиваемой в книге I идеи о знаках и приметах, позволяющих отцам оценить способности детей. И та, и другая явно вытекают из убеждения об отсутствии каких-либо внешних по отношению к индивиду (и его социальной группе) принципов, о том что последние должны, таким образом, делать выбор, исходя из собственных наклонностей и потребностей (но также и своих возможностей и средств).

Сосредоточиваясь более конкретно на проблеме стяжания и сбережения богатств, в последней части своей речи Лионардо пытается пролить свет на их природу, их полезность и их значение, которые можно оценить только исходя из их конкретного применения[298]. Независимо от того, какую роль играют во всех наших делах случай, жребий и судьба (lafortuna), честь, репутация и народная любовь ставятся определенно выше, чем благосклонность фортуны[299].

Книга III

Отступление, которое представляет собой Proemio или посвятительное обращение к Франческо д’Альтобьянко в книге III, внешне лишено интереса в занимающей нас перспективе. В самом деле, если оно является документом первостепенной важности[300], особенно в отношении лингвистических предпочтений книг Defamilia и позиции их автора в гуманистическом споре по поводу латыни и volgare, то с текстом произведения это Proemio не очень связано[301] и оно мало говорит нам о диалоге, о его функционировании и о манере, в которой Альберти задумал и воплотил его. С этой точки зрения упоминание, сделанное гуманистом в последних строках введения о «сладости и нежности» стиля греческого писателя, которому он сознательно подражает, Ксенофонта, выглядит даже несколько чужеродным[302].