Книги о семье

Когда после перерыва, разделяющего третью и четвертую книгу, сцена снова заполняется действующими лицами, мы понимаем, что прошло немало времени и день близится к концу. Ситуация во многих отношениях похожа на ту, которую Альберти изобразит примерно через двадцать пять лет в диалоге Cena familiaris. Как и там, семейство соединилось за вечерней трапезой, которая близится к завершению[315]. Обстановка еще более непринужденная, в частности, благодаря приходу и речам старого слуги Буто, которого закулисный рассказчик представляет нам как «забавника и острослова»[316]. В этом смысле действие разворачивается так, как будто бы сотрапезники по молчаливому соглашению решили временно не упоминать о поводе, заставившем всех их собраться, а именно, о все ухудшающемся состоянии здоровья Лоренцо, о котором рассказчик, правда, напоминает в первых строчках этой книги[317].

Однако самое явное и разительное отличие первого акта книги De amicitia от Cena familiaris заключается в количестве действующих лиц и, прежде всего, в числе собеседников, одновременно присутствующих на сцене и реально используемых. В «Семейном ужине» их число не превышает трех – это обычный предел для античного диалога[318]. В рассматриваемом акте это количество удвоено и достигает шести человек – это небольшое, но заметное техническое достижение автора. Кроме Баттисты и Карло, по-прежнему пребывающих в молчании, здесь выведены все собеседники (разумеется, кроме Лоренцо), с которыми мы уже встречались раньше, то есть Адовардо, Лионардо и Джанноццо, и появляются еще трое новых: Буто, Пьеро и Риччардо.

Двоюродный брат Джанноццо, как и он, перешедший рубеж шестидесяти лет, Пьеро ди Бартоломео Альберти (1357–1429)[319] сыграет в этом седьмом акте De familia, главную роль: его опыт общения в качестве «друга» с самыми могущественными итальянскими государями того времени делает его неоценимым знатоком, чье мнение о дружбе не менее весомо, чем мнение Джанноццо о бережливости, управлении домом или «воспитании» молодых жен. Поэтому значительная часть этого акта занята тремя его рассказами о способах, средствах и уловках (industria е sollecitudine, industria е diligenzia; arte е sollecitudine, astuzie[320]), к которым он прибегал, чтобы приобрести поочередно дружбу герцога Миланского Джан Галеаццо Висконти[321], короля Владислава Неаполитанского[322] и антипапы Иоанна XXIII (иначе Бальдассаре Коссы)[323].

Выступления других собеседников, начиная от Лионардо и Риччардо и заканчивая Адовардо и Джанноццо, встраиваются в речь Пьеро, разбивая ее и придавая ей внутренний ритм путем выражения согласия или сомнения, и даже, иногда, искреннего протеста.

Поначалу, однако, когда речь Пьеро еще не вошла в русло, каждый из собеседников участвует в обсуждении и подчеркивает важность тех или иных факторов, способных вызвать или усилить дружбу, особенно, расположение государей.

Поднявшись и простившись с Лоренцо, Джанноццо, Пьеро и Буто уходят со сцены и покидают пространство диалогов De familia. Баттиста и Карло, в последний раз отправившись к отцу, где к ним вскоре присоединился Риччардо, снова пожелавший побеседовать с братом наедине, возвращаются обратно «в залу». Здесь разыгрывается восьмой и последний акт произведения. Участники те же, что и во втором акте книги I, роли распределены примерно так же. Только Адовардо и Лионардо здесь поменялись ролями, последний ограничивается, так сказать, вкладом в выстраивание рассуждения и в уточнение определений и аргументации первого; в общем, можно сказать, что каждый из персонажей находит здесь то же самое место, что и раньше[324].

Итак, разговор о дружбе возобновляется снова, вполне естественным образом, из обсуждения положений речи Пьеро, из размышлений об их ценности и полезности[325]. Признавая важность и богатство опыта Пьеро, Адовардо высказывает неудовлетворенность его подходом к проблеме, который он считает, видимо, пристрастным, и особенно ее трактовкой у античных авторов и во и всей литературно-философской традиции прошлого[326]. Он упрекает ее, в частности, в абстрактно-теоретическом характере анализа, почти полной бесполезности; в общем, предельном упрощении картины личных и социальных человеческих отношений.