Подруга моя сегодня пострадала от веселых подвыпивших сицилианцев: взятую ею напрокат машину кто-то из жителей Ортиджии исполосовал ключом – так просто, забавы ради. Воскресенье, народ гулял, ночь стояла теплая, машина попалась под руку, отчего же не начертать на ней выразительный барочный круг? – будет шутка юмора. Машину надо отдавать назад, пришлось тащиться в полицию, составлять бумагу, и еще неизвестно, чем дело кончится, заставят ли платить штраф. Вспомнилось, как несколько лет назад мы с другой моей подругой вышли разгоряченные из ресторана, и за то время, пока мы там сидели, выпал снег – свежий, чистый, покрыв собою автомобили. Подруга моя пробежалась мимо всех попавшихся по дороге машин и на каждой из них начертала главное русское слово, запрещенное теперь депутатами, – короткое, безгрешное, безвредное, убираемое с машины вместе со снегом одним простым движением. Все-таки русская зима имеет перед вечным теплом свои преимущества.
Сергей Чупринин пишет, что образ Европы это Мона Лиза. И задается вопросом: а образ России это что?
Народ в комментах тащит любимые картинки – Серова, Саврасова, Васнецова, Репина, Левитана, Венецианова, ну и милорда глупого, Ленина в чехлах, куда уж без него. То есть все убеждены, что Россия не Мона Лиза, ну ни в какой степени. У нас свой путь. Ok.
Вообще-то австрияка, латыша или голландца, да и немца, и немца тоже, Мона Лиза выражает никак не больше, чем русского. Если у них в знаменателе Мона Лиза, то и у русского будет она. В этом смысле Россия – Европа, а кто же еще? А там, где мы поминаем Саврасова и Васнецова, голландец назовет Рембрандта, Хальса, Вермера и Ван Гога, а никакую не Мону Лизу. Словом, если общность резиновая, про европейские ценности, то Мона Лиза – и наше все, а если хоть самую малость нет, то Мона Лиза – только итальянская, даже миланская, ну еще чуть-чуть парижская, поскольку в Лувре висит.
Хорошо, на славу поработала власть последние десять лет, если даже просвещенные люди этого не понимают.
В Мосгордуме хотят штрафовать москвичей за каждый брошенный на улице окурок, и даже цена вопроса уже известна – две тысячи рублей. Разными бумажками, конфетными обертками, раздаваемой рекламой сорить по-прежнему можно в полное удовольствие, а крохотным окурочком – не смей. Чистота хорошее дело, я за чистоту, но тогда надо решать проблему «комплексно», говоря на их собачьем языке – расставить по Москве урны, которых не хватает, увеличить число дворников, которых не хватает тоже, создав заодно новые рабочие места – это ли не задача для депутата? Нет, они будут обирать людей и ссылаться при этом на Париж. Милые мои, вы уж там определитесь, у вас скрепы и особый путь или общечеловеческие ценности. Если вдруг снова общечеловеческие, а мы этого не поняли, то тогда гей-браки подавайте, а не клеймите Евросодом. А то выходит особый путь к взятке, и невольно думаешь, не потому ли стряпают новый закон, что надо полицию подкормить. И сразу представляешь воодушевленных депутатами ментов, которые, как заметят окурочек с красной помадой, так рванутся из строя к нему. Две тыщи, знаете ли, на дороге не валяются.
Перед моим домом на Ортиджии каждый день, задрав голову, сидит кот. Сидит всегда с часа до полвторого, когда вся Сицилия обедает. Именно в это время откуда-то сверху, с неба (на самом деле, со второго, нашего третьего, этажа) ему сбрасывают пасту, аккуратно завернутую в фольгу. Макароны с сыром, с рыбой, с морскими гадами. Кот аккуратно разворачивает обертку и все тщательно съедает – так, что опустошенная фольга сверкает своей чистотой на солнце, отражает редкие облака, ждет, когда там наверху доедят свой обед и уберут мусор. В 2 часа никакой фольги уже нет. Кот не домашний, вольный, но чистый, лоснящийся. Всласть нагулявшись, обойдя по кругу всю набережную, подышав морским воздухом и потоптав камни, которым тыща лет, то есть, проведя день точь-в-точь, как я, он приходит в одно и то же время, в одно и то же место, садится и задирает голову. И терпеливо ждет. Хлеб наш насущный даждь нам днесь. И ему дают. Ортиджия – рай.