Кодекс

Примерно в это же, не самое удачное с точки зрения зрелищ, время Войну начал снимать Андрей Грязев[31]. Не помню, как именно он появился, просто во время одной из встреч я обнаружила, что Война постоянно находится под прицелом камеры черноволосого мужчины, наездами живущего вместе с ребятами. Наличие собственного летописца народ воспринял как закономерное явление. Каждый, наверное, думал, что пора увековечить Войну. Андрей постепенно приучил ребят не бояться камеры. Часто он ничего не снимал, просто таскал аппарат с собой, и люди со временем перестали дергаться. Даже я, ненавидящая съемки, постепенно привыкла и перестала камеру замечать. Грязев казался здравым человеком. Он наблюдал за всем, что происходило, и это создавало странный эффект – Андрей одновременно был с нами, но в то же самое время все мы являлись материалом, а каждая наша размолвка или триумф превращалась в кадры. Рождение собственного сына он встретил с Войной, вдалеке от жены, – напился с Олегом.

Была в нем скрытая под дружелюбной улыбкой жестокость «автора материала».

Формально Андрей стал одним из активистов – он снимал «Курицу», «Дворцовый переворот» – но идей Войны не разделял, да и вообще не видел идейности в действиях Олега и Козы. Война же собиралась сделать из него нового Адати – режиссера, который поехал снимать фильм про японскую RAF[32], а потом отложил камеру и сам стал террористом. По мере съемок фильма камера должна была стать «камерой прямого действия», а с автором – случиться метаморфоза. Андрей же быть Безумным Сесилом Б.[33] отказался и снимал обыкновенную хронику.

История с фильмом закончилась неожиданно – Олег с Козой объявили автора «безыдейной поделки» врагом и охотником за наградами, написали, что никакого отношения к фильму не имеют. Они препятствовали показу фильма на Берлинале[34], подавали в суд. Андрей в свою очередь искал самые разные способы преодолеть сопротивление группы, часть его действий восторга не вызывала.

Я резко выступила против запрета фильма, каким бы он ни был. Запрет противоречит идеологии Войны.

Тогда же, летом, Олег начал систематически травить Лоскутова, новосибирского основателя Монстрации. Он считал, что Лоскутов «занес» ментам, заплатив штраф, что было недопустимо. «Я заношу, я заношу. За анашу, за анашу», – издевательски напевал Олег, вызывая всеобщий смех. Кое-как сопротивлялся только Леха, для которого Лоскутов был авторитетом; всем остальным, включая меня, было плевать. Почуяв это, Олег начал прикалываться над Лехой и Лоскутовым одновременно. «Акции» Лоскутова казались Олегу чересчур легковесными, он видел в них издевку над акционизмом, так что себя не сдерживал.

Помню, мы сидели на пляже после фотосессии «Афиши», Олег сочинял тексты для шуточного панк-альбома, посвященного Лоскутову. В нем лирический герой Лоскутов то заносил ментам миллионы, то предавал Родину, то совершал разнообразные комичные преступления. Была ария, которую Олег написал от лица бабки Любки, знавшей Лоскутова по Новосибирску. За несколько минут, зарывая ноги в теплый песок, мы набросали кучу текстов, Олег уже начал живо описывать, как Ксения будет петь, а я – играть на электрогитаре. Представление, которое живописал Олег, выглядело уморительным. Хотя и я от скуки придумала множество издевательских стишков, вскоре песни про Лоскутова сидели в печенках. Записывать что-либо я отказалась – слишком мелко. Участвовать в травле акциониста во времена, когда любого, сказавшего слово против властей, сажают в тюрьму, я считала недопустимым.

Лето было разнообразным: безалаберные фотосессии на питерских крышах и испытания огнемета, прогулки по городу в костюме привидения и песни Ксении, «Алые паруса»[35], превращающие город в безумное место, заваленное мусором и разведка на зданиях...

Мы с Доком научились ездить автостопом, бесплатно – платить за проезд стало нечем. Процесс был занимательным. Останавливаешь машину, просишь подвезти до Пионерской, водитель спрашивает «Сколько?», ты – «Бесплатно». Дальше, чаще всего, следует увлекательная пантомима – многие водители делают лицо, будто ты предложил им секс с козлом. Им кажется, что их оскорбили, остановили зря, они злятся и уезжают. Человека, готового помочь бесплатно, встречаешь, как правило, после нескольких попыток.

Раньше бытовало выражение «находиться при ком-то». «Он был при нем гувернером». Я находилась при Доке, но определить в какой именно роли, было сложно. Формально я была женщиной Дока, реально – нет. Он продолжал безоговорочно доверять, но не позволял приближаться. Вместо рыцаря я стала ронином, нелюбимой наложницей. Самое плохое заключалось в том, что даже причиняя друг другу боль, мы все еще оставались друзьями, а это не самый удачный расклад – воспринимать как друга человека, который невольно стирает тебя в порошок. В приступе безжалостной любви я бродила по городу и хотела отдать эту любовь кому угодно, хотела исцелять больных, воскрешать мертвецов. Оставшись без адресата, любовь рвала в клочья. Док был рядом, но недостижим, беспол, абстрактен.