Когда я уйду

– Думаю, это будет никчемной тратой времени. Его… слишком много.

Он спрашивает, обращались ли мы к поддерживающей терапии, и дает нам карточку с номером хосписа и брошюру, озаглавленную «Как справляться с раком в терминальной стадии».

По оценке Запата этот доктор не получил бы ни одной звезды.

Дома Джек бросает ключи на кухонную стойку. Они скользят по ламинату и останавливаются в нескольких дюймах от края. Он подходит к холодильнику и рывком открывает дверь. Хватает клюквенный сок, делает три глотка прямо из бутылки, ставит в полочку на двери, предназначенную строго для соусов и салатных заправок, и хлопает дверью.

Он взбешен. Это бывает так редко, что я только слежу за ним, словно за редким явлением: трехголовой леди или мальчиком-аллигатором в передвижном зверинце. Однажды я спросила его, выходит ли он из себя до такой степени, чтобы бросаться вещами или рычать от ярости. Он пожал плечами:

– Я со Среднего Запада.

Он по-прежнему повернут ко мне спиной, рука по-прежнему лежит на двери холодильника. Я осторожно беру его ключи и вешаю на крючок у двери.

Мы стоим молча, не двигаясь, как дети в игре «Замри», дети, которым так и приказали: «Замри!»

И тут Джек говорит:

– Этот доктор – идиот.

Ворчливо. Измученно.

Я киваю, хотя он меня не видит.

Молчание возвращается снова и висит в воздухе между нами. Занавес отчужденности, чтобы скрыть истинные мысли.

И снова Джек прерывает его.

– Я буду в кабинете, – говорит он, но на слове «кабинет» его голос дрогнул, так, что у меня перехватывает дыхание.

Я снова киваю, хотя он меня по-прежнему не видит.

Он уходит, и я жду, пока его шаги затихнут в коридоре, а дверь кабинета закроется. Потом подхожу к холодильнику открываю дверцу и ставлю клюквенный сок на место.

Перебрав и переместив все, что было в холодильнике, и выбросив мои ненужные импульсивные покупки в мусорку, я сажусь за наш крохотный кухонный стол на двоих. И барабаню пальцами по стеклянной поверхности, оставляя на ней отпечатки, которые придется стереть позже. Вот и хорошо. Хоть какое-то дело.

И тут до меня доходит, что впервые в жизни мне нечего делать. У меня нет плана. Когда у меня впервые нашли рак груди, все завертелось так быстро. Подгоняло ощущение неотложности: мы поймали рак вовремя, давай, скорее вырежем, задавим химией, облучим, избавимся от него. А теперь времени чересчур много. И мне не слишком хочется обдумывать происходящее.

Я знаю, что необходимо принять решения. Но никто не давит на меня, требуя их принять. И я сознаю это, потому что выбор у меня примерно такой, как у смертника, которого спрашивают, как он хочет умереть: на электрическом стуле или под расстрелом. Примерно это и сказал сегодня доктор, от которого требовалось мнение номер два. Можно пройти химию и облучение – и умереть. Или можете просто умереть.

У доктора Сандерса совершенно иные методы общения с пациентом. Более утешительные. Он дает мне третью возможность, единственную, где смерть не является немедленным побочным эффектом.

Смерть.

Смех пузырится в уголке моих губ. Именно это со мной происходит? Сама мысль кажется смехотворной. Смерть – это для стариков, осиротевших детей в Африке, с раздутыми животами, и отцов, сбитых машинами, когда они спокойно едут на велосипедах, не на том перекрестке, не в то время дня. А не для двадцатисемилетней женщины, только что вышедшей замуж, мечтающей о детях, чувствующей себя здоровой и бодрой и не испытывающей ни малейшей боли. Ощущение такое, словно я сижу в ресторане, и официант перепутал мой заказ. Смерть? Нет, очевидно, это ошибка. Я такого не заказывала.

Но не могу отослать блюдо назад. И теперь меня ждут четыре месяца или шесть, или год, и что теперь с этим делать?

На нашем четвертом свидании мы с Джеком пошли в «Барнс и Ноубл» и медленно бродили мимо полок, гладя руки друг друга, как бывает только с влюбленными. Играли в глупую игру, где по очереди выбирали книгу наугад и читали первую строчку или сочиняли собственную. Потом второй должен был угадать, подлинная ли это строчка или нет. В процессе игры мы наткнулись на книгу, озаглавленную «Если: вопросы к игре в жизнь». Сидя посреди прохода, мы часами стреляли друг в друга вопросами вроде «Если придется избавиться от одной конечности, какую вы выберете?» (Джек выбрал левую ногу, я – левую руку.) «Если вам позволено есть только одно блюдо каждый день до конца жизни, что это будет?» (Джек: чили-спагетти его мамы, я – гуакамоле).

Но я не могу не думать об одном вопросе. Хотя не помню, кто его задал.

«Если бы вам предстояло умереть через месяц, что бы вы делали?»

Я ответила что-то вроде сложить вещи, забронировать трансатлантический рейс, снять дом на побережье Амальфи и с головой погрузиться в подлинную итальянскую пасту и вино.

Теперь я думаю только о том, как наивно-амбициозна была. И немного стыжусь самоуверенной девушки двадцати одного года, не позволявшей перспективе смерти угнетать ее. Она будет жить одним днем! В компании бутылки красного вина, пока не испустит последний вздох. Глупая девчонка! Что она знала?