Когда я уйду

Насколько я понимаю, «рано или поздно» означает «когда все носки кончатся». Хотя что-то подсказывает мне, что даже в таких обстоятельствах Джек поедет в «Таргет» и купит целую пачку новых носков вместо того, чтобы постирать скопившиеся у кровати.

Теперь я в панике гадаю, что случится, если Джек останется один? Я представляю гору носков, растущую, пока не достигнет потолка, и распространяющуюся, как грибок, в каждый угол комнаты. Каждый вечер Джек будет засыпать в море носков, пока в одну ночь не задохнется от смрада и не погибнет под гнетущим весом тысяч пар трикотажных чулочно-носочных изделий.

Вот что происходит, когда я отпускаю свои мысли. И именно поэтому мое сердце дико бьется, как крылышки птенца, которого выбросили из гнезда. Поэтому мое лицо так горит и сухой воздух застрял в легких, так и не вырываясь на волю.

Если я умру, кто будет собирать носки?

Если я умру, кто будет чесать Джеку спину?

КОГДА я умру, кто будет заливать окна герметиком, вызывать мастеров и подметать полы, и собирать Джеку ланчи, находить джинсы, загружать посудомойку, ездить в магазин, стелить постель и стараться, чтобы Джек не ел проклятые хлопья трижды в день?

Я подскакиваю. Сажусь. Уши горят от невыразимого ужаса.

У меня Множественный Рак. Я умираю. И тогда… тогда, что будет с Джеком?

Дыши глубже, Дейзи.

Нужно составить список. У меня не меньше четырех месяцев, может, шесть. Может, даже год, если новый метод лечения сработает. Полно времени. Чтобы привести дом в порядок, возможно, научить Джека готовить. Составить для него план уборки.

Мое сердце сжимается. Нет, он никогда не взглянет на него.

Я могу нанять домоправительницу.

Но она, скорее всего, не будет делать его любимый салат с тунцом и яйцами вкрутую на ланч. И не скажет ему, где его больничная форма, когда он на двадцать минут опаздывает на работу. Не почешет спину посреди ночи.

Уголки глаз жжет при мысли об одиноком Джеке в нашей постели. В нашей крохотной темной спальне, которая неожиданно кажется огромной, пустой и печальной. И этой мысли достаточно, чтобы разорвать мне сердце. Убить задолго до того, как это сделает рак.

Джек нуждается во мне.

Я качаю головой.

Нет. Джек нуждается в ком-то. В теплом теле. Теле без Рака Повсюду, которое может позаботиться о нем и собрать грязные носки, когда сам он о них забудет.

И неожиданно мне все становится ясно. Яснее, чем светящийся апельсин на ПЭТ: отныне это номер один в моем списке обязанностей. Тогда, в двадцать один год, я планировала удрать в Италию. Сейчас у меня тоже есть план.

Джеку нужна жена.

И я найду ему жену.

Когда торнадо уничтожает какой-то маленький городок Среднего Запада, в выпуске новостей всегда показывают, по крайней мере, один снимок уцелевшего дома, не задетого разрушением. В то время как все остальные дома в округе превратились в щепки, торчащие из хаотичной кучи мусора. И во многих отношениях все еще стоящий дом – зрелище куда более шокирующее, чем картина разрушения. Дом, мимо которого ежедневно проходили сотни людей, не удостаивая его взглядом, за одну ночь превратился в чудо, вернее, он стал чудом, потому что в нем ничего не изменилось.

Мое утро понедельника напоминает уцелевший дом.

Я наблюдаю, как Джек одну за другой сует ноги в зеленые больничные штаны.

Он ест «Фрут Лупс». Я делаю смузи.

Он целует меня в щеку на прощанье.

Я, верная слову, еду в кампус в своем «Хёндае».

Торнадо пронесся через мою жизнь, но все вокруг меня, от стаек студентов, бегающих по аудитории, до крепких, кирпичных, вросших в землю зданий остается нетронутым. Все стало другим, но ничего не изменилось. И этот парадокс поражает.

Я иду на занятия по гендерным исследованиям и направляюсь к обычному месту в первом ряду. Но в последний момент разворачиваюсь, шагаю в глубь аудитории и сажусь в последнем. Только чтобы доказать себе: не все осталось прежним.

– Доброе утро, – чирикает доктор Уолден, держа кружку с кофе правой рукой. Под мышкой у нее зажат набитый чем-то конверт из оберточной бумаги, готовый лопнуть. Некоторые студенты бормочут приветствия.

Она складывает все на старый учительский стол и выпрямляется. Обводит взглядом класс. Глаза ее загораются при виде меня. Если она и удивлена – моим ли приходом, переменой ли места, то не показывает этого.

– Добро пожаловать назад, Ричмонд, – улыбается она. – Подойдите ко мне после занятий, чтобы обсудить подготовительный экзамен.

Она подходит к столу и поднимает толстый конверт.

– Что же до остальных, я закончила проверять тесты и хотела сказать: некоторым повезло, что мы работаем по «Белл Кёв»[16]. Можете получить свои работы в конце занятия.

Она плюхает конверт на стол.

– Итак, поговорим о Юлии Кристевой. Кто может рассказать мне о ней?

На этом месте я обычно поднимаю руку или трудолюбиво открываю ноутбук, чтобы делать заметки, но торнадо все изменил. Студенты и доктор Уолден остались прежними, я стала другой. И она еще может как ни в чем не бывало обсуждать теории болгарского философа-феминистки, словно я не сижу в конце классной комнаты и активно умираю.