Когда я уйду

Понимаю, что на этом мне бы следует остановиться, но слова вылетают из меня, словно поток воды из прорванной плотины, и заткнуть дыру невозможно.

– И перед тобой целая жизнь, а ты просто тратишь ее даром! Знаешь, какая это для меня пощечина? Я никогда не буду психотерапевтом. Никогда. Не получу магистерскую степень. Никогда не буду иметь собственной практики в Нью-Йорке или Джорджии, или где угодно! Но ты… ты могла быть всем! Всем, чем хочешь! Но нет, ты просыпаешься каждый день и идешь на эту дурацкую работу, которую ты ненавидишь и с которой смирилась. И зачем? Назло родителям? Не дай бог, добьешься в чем-то успеха, и они сравнят тебя с твоей идеальной сестрой, и сравнение будет не в твою пользу. Уж лучше совсем не пытаться, верно?

Я оседаю на стуле, чувствуя, как с плеч валится тяжесть.

Пока я не вижу лица Кейли. В темных глазах столько боли, что у меня заныли кости.

Я зажимаю рот ладонью, словно таким образом могу вернуться назад и не дать словам сорваться с языка. Я не хотела! Я просто превратилась в ураган эмоций, и Кейли оказалась на пути этого урагана.

Хотелось бы взять назад свои слова. Но я не могу.

– Я трачу свою жизнь? – спрашивает Кейли спокойным, неестественно ровным голосом. – Какого хрена ты все это высказываешь?

Прежде чем я успеваю ответить, дверь открывается и входит Джон-младший. У него прическа телевизионного проповедника, блестящие туфли с носком в дырочку и влажное рукопожатие. И пока он перебирает миллионы вариантов гробов, словно описывает преимущества новехонького «Кадиллака», я сижу абсолютно неподвижно, делаю вид, будто заказываю машину, а моя лучшая подруга не имеет всех оснований меня ненавидеть.

Небо разверзлось, и из прорех хлынули струи воды, когда я шла с Кейли к ее машине на парковке начальной школы. Тишина прерывается музыкой из радио. Это песня Сары Маклахлан, и я протягиваю руку, чтобы приглушить звук. Я возненавидела Сару Маклахлан после того, как на первом курсе соседка по комнате проигрывала альбом Surfacing три недели подряд после разрыва с бойфрендом.

Но теперь я жалею, что выключила радио, поскольку молчание только подчеркивает, что я не могу найти слов, чтобы выразить всю глубину своего раскаяния. Когда она берется за ручку двери, мы говорим одновременно:

– Кейли, я…

– Знаешь…

Я выдавливаю смущенный смешок, радуясь, что молчание прервано, пусть даже она все еще зла на меня. И спешу произнести неподготовленную речь.

– Прости за то, что наговорила. Это не значит…

– Все нормально, – обрывает она, хотя ничего не нормально, потому что в ее глазах слезы. – Знаешь, может, я эгоистка. Эта история со школой. Я не…

– Нет! Я знаю, ты не…

Она шмыгает носом.

– Но я пыталась всегда быть рядом. Правда, пыталась.

Ее голос дрожит.

– Ты просила меня быть нормальной. Не быть вежливой, помнишь? Я всего лишь пыталась делать то, что хочешь ты.

Что я хочу.

Я едва не смеюсь.

Я хочу не иметь Множественного Рака.

Я хочу взять назад все, что наговорила Кейли.

Я хочу, чтобы мой муж не влюблялся в другую женщину.

– Просто… я думаю…

Она глубоко вздыхает и с силой выталкивает из себя следующие слова.

– Ты моя лучшая подруга. И иногда я задаюсь вопросом, понимаешь ли… сознаешь ли ты, что Джек – не единственный, кто тебя теряет.

Я ошеломлена. Смущена тем, насколько она права. Я не подумала о ее чувствах. И как происходящее воздействует на нее. Но Кейли всегда была таким твердым орешком, не поддающимся эмоциям.

– Мне нужно идти, – говорит она, открывая дверь, и в тишину автомобиля врывается шум дождя. Она уходит, не желая, чтобы я видела ее плачущей. Кейли не терпит, когда кто-то видит ее плачущей.

Я протягиваю руку, чтобы остановить ее. Но слова застревают в горле, и дверь захлопывается между нами.

Глядя, как она идет по мокрой парковке, я рвусь пойти за ней, но мешают угрызения совести. И сознание того, как трудно умереть с достоинством.

Когда я возвращаюсь домой, машина Джека уже стоит на подъездной дорожке. Поэтому я паркуюсь на обочине, бегу по дождю через двор, на крыльцо, и сую ключ в замок передней двери. Я совершенно измучена. Голова раскалывается. Скорее бы забраться в кровать… но я застываю при виде Джека, сидящего на диване. Он в упор смотрит на меня. Не заперся в кабинете. Не прячется.

– Дейзи, – говорит он так торжественно и скорбно, что мне на какой-то абсурдный момент кажется, что я уже умерла, а он в трауре.

– Сегодня днем звонила моя мама.

О господи.

Я перебираю причины, и самая страшная, если Рагглс, их одиннадцатилетнюю овчарку, пришлось усыпить. А вдруг его сестра Рейчел, только что получившая права, попала в аварию? Или у отца сердечный приступ?

– Она не получила объявления о выпускном.

Я смотрю на него, ожидая самой ужасной части: «Потому что воры украли его вместе с фамильным серебром. Потому что дом сгорел. Потому что террористы разбомбили почтовый самолет».

Но он ничего не добавляет.

– Ха, – говорю я, подходя к дивану. Пытаюсь понять, почему ситуация настолько серьезна и каким должен быть правильный ответ.

– Так я пошлю ей другое.