Когда наступает время. Книга 2.

Вавилон. Капризная жемчужина Азии… Город, избалованный роскошью и развратом… Желаннейшая из гетер, привыкшая подставлять стопы для поцелуев величайшим из мужей… Кокетка, что позволяла обладать собой, раскинув белостенные бедра, лишь достойнейшим из царей… Неверная, изощренная в интригах возлюбленная… Сгорбленная, облаченная в покрывало из горя и сумерек, она молча скорбит в ожидании смерти последнего из избранников… В самом сердце ее, отсчитывая последние мгновения все еще бьется сердце Александра.

Десять…

Девять…

Он еще здесь. Здесь… Еще… Мир, что надломлен и перевернут, еще принадлежит ему. Величайший из воинов и царей! Убийца или созидатель?! Бог или человек?! Мир до сих пор не оправился от его жизни, а сможет ли пережить смерть? Но это потом, а пока Александр еще жив, он еще здесь…

Восемь…

Семь…

Тихое ровное дыхание. Оно едва ощутимо. Испещренные сухими запекшимися трещинами губы, сомкнуты. Бледная печать молчания — итог. Все уже сказано, но голос… Он где-то здесь, звучит в ушах, словно шепот ветра. И не стих еще, и не уловить уже. Царь царей… Он еще здесь, между востоком и западом, между жизнью и смертью, между прошлым и будущим.

«Александр, кто будет править твоей огромной империей? Кому ты оставишь ее?»

Шесть…

Пять…

Тишина оглушает, проникает внутрь, давит. Она почти вызывает боль.

«Александр… ксандр… андр…» — как странно звучит его имя. Звук отражается от остекленевшего безмолвия. Имя вне его, вне пространства, вне времени…

«Достойнейшему…». Выбор сделан, но каков он? Каждый — достойнейший. Мужчины с суровыми лицами и тяжелым взглядом. Столько смертей они видели, но сейчас не готовы увидеть еще одну. Эту.

Четыре…

Три…

Брови так знакомо сходятся у переносицы. Видно, что мысль приносит страдания. Или он видит будущее? Или кто-то невидимый шепчет на ухо? Кто? Гефестион… Филипп… Амон… кто? Или смерть зачитывает приговор?

Два…

Он еще здесь… еще жив…

Один…

Веки чуть заметно дрогнули, складка на лбу обмелела, распуская уставшие брови. Сердце Александра остановилось. Нет, оно не взорвалось, не разлетелось мириадами осколков, оно просто остановилось. Тихо, словно побоялось обеспокоить, словно испугалось прервать его мысль, словно… Никто не заметил этого последнего толчка, слабого, нерешительного. Никто еще не знает, что мир есть, а Александра в нем уже нет. Жизнь — стрела, выпущенная упругой тетивой. Вылетела, и никто не нашел, где упала. А упала ли?

* * *

Невыносимая жара липла к телу едким потом, покрывала волосы сырой вязкостью. Удушливый запах прогоревшего масла стекал со светильников, оседая повсюду. Прошло уже три дня, но никто ни разу не зашел в этот зал. Багой сидел у изголовья царского ложа, неподвижный и похудевший до восковой прозрачности. Лицо окаменело мраморной скорбью, глаза темными бездонными тоннелями смотрели в одну точку. Тело Александра оставалось нетленным, и Багой все еще не мог поверить, что смерть все-таки выиграла у него единственную последнюю битву. Лицо усопшего оставалось спокойным, морщинки страданий разгладились, и полуулыбка придавала облику умиротворение.

Багой поднялся, смочил в кратере с водой тряпичный ком и вновь замер, опершись о стол руками. В углу на полу грудой лежали высохшие загрубевшие тряпки. Никто не побеспокоился дать распоряжение убрать их. Всем было некогда, ибо те, кто считал себя приближенными, были заняты более серьезными делами, чем смерть царя. Они делили его власть. Где-то в глубине Багой был даже рад, что никто не снует здесь, и Александр, наконец, всецело принадлежит ему. Перс подумал о Дарии. А любил ли он его? Ответ показался странным. Нет, не любил. Преклонялся, отдавался, благоговел, уважал – все, что угодно, но не любил. А Александр? Мысль раскололась, еще даже не зародившись, ибо ответ мощной волной смел вопрос. Его нельзя не любить.

Багой вспомнил первую ночь с Александром, когда, дрожащий от страха и неизвестности, остался с ним наедине. Войско покинуло Гекатомбил и теперь стояло лагерем к востоку в двух днях пути. В тот вечер почему-то не явились многочисленные слуги, чтобы переодеть царя в ночное платье, не появились и вереницы наложниц. Впрочем, они не появятся никогда, но Багой тогда не знал об этом. Царь был один. Обстановка шатра, полностью лишенной роскоши, даже казалась убогой. Перс сиротливо осмотрелся. В голове заарканенной птицей забилась мысль: Александр — царь варваров и варвар сам. Юноша уже решил, что при случае убьет себя, чтобы вновь не терпеть унижение и боль. Не поднимаясь с кресла Александр пристально рассматривал съежившееся живое наследство. Багою казалось, что его взгляд проникает внутрь и копошится там, заглядывая в каждый уголок души.

— Как твои ноги? — вдруг спросил Александр.

Юноша отшатнулся, не зная, как правильно ответить.

— Благодарю тебя, повелитель, — промямлил он почти шепотом и поклонился.

— Надеюсь, ты сыт и ни в чем не нуждаешься? Если это не так, скажи.

— Пусть мой повелитель не беспокоится. Я счастлив…

— Счастлив? — перебил Александр. — Сомневаюсь. Ты дрожишь, словно лист на ветру.