Когда падали стены… Переустройство мира после 1989 года

Результаты выборов в Прибалтике шокировали Политбюро. Черняев записал в своем дневнике 2 мая, что он чувствовал растущую «депрессию и тревогу» – «ощущение кризиса горбачевской идеи». Повторяющиеся заявления советского лидера о «социалистических ценностях» и об «идеалах Октября» звучали как «ирония» для тех, кто был в курсе происходящего. И за всем этим идеализмом – «пустота». Черняев размышлял о том, что Горбачев хотел «пойти далеко». Но не начал ли он теперь терять контроль над рычагами власти – возможно, «необратимо»? Повсюду вокруг себя советский лидер развязал «процессы дезинтеграции». Черняев боялся «коллапса» и «хаоса»[1192]. На заседании Политбюро в Москве 11 мая 1989 г. Горбачев отметил, что три прибалтийских коммунистических лидера «прошли через ад». Вадим Медведев, ведущий кремлевский идеолог, недвусмысленно сказал им, что сейчас настало время для партийного и государственного руководства республик проявить «политическую волю, решимость следовать курсу КПСС на обновление и укрепление социализма». Горбачев был более мягок. «Надо видеть корни ситуации. Без этого не разберемся. В рамках перестройки идет процесс бурного национального самосознания в этих республиках. И встает очень серьезный вопрос – о более полном и современном прочтении понятия “суверенитет”. Это вопрос реальный»[1193].

Горбачев явно пытался успокоить прибалтов, стремясь сохранить контроль за ситуацией и одновременно остаться верным своим реформистским взглядам. После того как прибалтийские лидеры покинули заседание, советский президент прочитал Политбюро лекцию в словах, которые многое говорят нам о его политическом мышлении к весне 1989 г. «Если он, Народный фронт, объединяет все силы нации, надо же думать об отношениях с ним. А мы видим одно, крайнее крыло в этом Фронте на все движение. Надо попытаться интегрироваться в это движение. Консолидировать его на действительно национальных принципах. Но экстремизм отсекать». Он похвалил стремление прибалтийских республик к большей автономии и рыночным реформам и призывал: «Не бояться экспериментов с республиканским хозрасчетом. Не бояться дифференциации между республиками по уровню пользования суверенитетом. И вообще, думать и думать, как преобразовывать на деле федерацию. Иначе, действительно, все распадется». И наконец, «исключается применение силы. В международной политике ее исключили, а уж со своими народами и подавно».

Красноречивые слова и очень горбачевские. Реальность, однако, заключалась в том, что прибалты теперь требовали большего, чем просто автономии в составе СССР. Их конечной целью было восстановление национальной независимости. Всего через три дня после заседания Политбюро в открытой декларации три движения народного фронта изложили «стремление наших наций к самоопределению и независимости в нейтральной и демилитаризированной зоне Европы», осудив советские аннексии 1940 г.[1194] Политбюро в любом случае не убедили идеи Горбачева о том, как удержать от распада Союз, и не в последнюю очередь из-за того, что происходило на его южной окраине.

Той весной сепаратистская агитация была проблемой по всему Советскому Союзу. Тлеющий конфликт между азербайджанцами и армянами из-за Нагорного Карабаха перерос в открытые боевые действия, а в Тбилиси, столице Советской Республики Грузия, вспыхнули серьезные этнические беспорядки[1195]. В течение нескольких недель там нарастала напряженность с яростными требованиями большей автономии от Москвы. Но по мере того, как темпы забастовок и демонстраций усиливались, увеличивалось и присутствие советских войск на улицах. В ночь на 9 апреля 1989 г., когда тысячи националистически настроенных демонстрантов отказались разойтись, солдаты с дубинками и саперными лопатами двинулись на толпу. «Их действия были жестокими, – позже написал в своих мемуарах Джек Мэтлок, посол США в Москве. – Люди, упавшие на тротуар, были избиты до смерти, а газ распылялся прямо в лица распростертых безоружных людей». В итоге более двадцати человек были убиты и сотни ранены[1196].